Шесть тонн ванильного мороженого
Шрифт:
Весь сегодняшний день шел наперекосяк, хорошо, если двумя-тремя штрафными отделаюсь… Если про опоздание узнают – дисциплинарку влепят, сто процентов!
Я выкрутил руку из его на редкость цепких пальцев:
– Ну подумай сам! Ты ж взрослый человек. Работаешь в… работал, в смысле… ну да не в этом дело… Что ж, кто-то, по-твоему, будет весь этот огород городить под землей? Да? С чертями, вилами, сковородками? Да?
Он слушал.
– Вот ты, к примеру… Ты попал под паровоз, да? От тебя натурально один паштет остался. Без обид, я так, чтоб понятней… Так вот этот паштет, что ж, вилами и на сковородку? Подумай… нелогично как-то, а?
Он недоверчиво покачал головой:
– Не-е-ет, так не может быть…
Собственно, мне терять уже было нечего. Да и вообще он производил впечатление милого парня. Если не читать его досье. Я читал. Но все равно сказал:
– В двух словах и между нами. Идет?
Он кивнул.
– Так вот. Нет ни ада, ни рая. Есть только ты и твой жизненный опыт, м-м, со всеми плюсами и, так сказать, минусами.
– А как же адское пламя, грешники там… С этим-то как?
– Слушай, ты вроде образованный парень, университет окончил, да? Какое пламя? Чего там жарить? На пламени? Тела нет, вон паштет один на рельсах. Фарш, извини за грубость… Душу, что ли? Жарить, да? Душу? Это ж все для крестьян безмозглых придумано было. Ну ты-то, а?
И я покачал головой, вроде как ай-яй-яй.
Он задумался.
– Вот видишь, – продолжал я, – у тебя, если так, вчерне, два варианта.
Он насторожился.
– Первый… – я пробежался мысленно по его досье, – первый, позитивный… – будешь кувыркаться со своими дурами длинноногими до скончания веков, так сказать, рестораны всякие, курорты. Кстати, да! Никаких венерических болезней. В конторе у себя станешь начальником, потом еще главней, все тебе целовать задницу будут – ты ж любишь! Да, ладно, брось, знаю, любишь. Что там еще… Ну машины, чего ты там мечтаешь, дай гляну, «Мазератти» – будет и «Мазератти». И «Бугатти». И черт со ступой. Яхты-шмахты, виллы-шмиллы… Короче, полный набор.
Он заулыбался.
С какой-то даже детской невинностью. Голубые глазки распахнул, ими хлоп-хлоп. Я тут понял, что в нем девкам-то нравилось. Вот эта самая невинность. Вот ведь дуры, прости меня Господи!
– Но есть и второй, – я поднял палец, – второй вариант!
Улыбку вмиг сдуло.
– Второй вариант… Как ее, э-э-э, во –
Он помрачнел, спросил:
– А кто решать-то будет, какой вариант?
– Это Комиссия. Все они. Там… – Я снова неопределенно мотнул вверх.
Он раскис. Представил, наверно, детишек. Или Улан-Батор.
– Не кручинься, брось, может, еще все обойдется. Может, первый вариант как раз и выйдет. С этими – Джессиками, Амандами… С Лорейн… Моника еще… Ну? Давай двигать, а? Как там бабка твоя, училка, пела: «Не грусти, Августин, гляди бодрей!» Так, что ли?
Я балагурил, валял ваньку, прихохатывал – хотелось мне Алекса хоть как-то приободрить. Но если честно и между нами, разумеется, то его шансы на семейное счастье в Монголии были очень высоки. Очень.
Виртуоз
– Знаете, я вот смотрю на вас – и что-то эдакое всплывает. Из самых глубин. Вы, случайно, в детстве в пионерлагере «Чайка» не отдыхали? В Евпатории? До ужаса похожи на мою первую любовь. Нет? Потрясно, просто одно лицо… э-э, спустя некоторые годы. Аленка звали, как сейчас помню… Сентиментальный? Да, есть такое дело… Вообще, знаете, художник – натура чувствительная, так сказать, без кожи, нервы обнажены. Ух! Страстные – жуть! Но наивные, как дети, эти художники. Вы про Ван Гога слыхали? Ага, ухо! Вот такие вот страсти-мордасти. Чуть-чуть вправо повернитесь… и наклоните… к плечу. Нет, это перебор, вот так. И на меня смотрите, ну минут пять – я как раз глаза рисую.
Конец ознакомительного фрагмента.