Шесть заграниц
Шрифт:
Отдан долг погибшим. И НИЧЕГО более.
Убитых и раненых было более ста сорока тысяч человек. Человек! Не собак, не овец, а ЧЕЛОВЕК! За четверо суток драки.
В драку на этом поле было брошено полмиллиона человеко-единиц. Счетно-решающая машина «Наполеон I», лишенная каких-либо человеческих чувств, кроме жажды власти, действовала, как всегда, точно, однако десятки обстоятельств, от нее не зависевших, привели ее к поражению. Идиотский алгоритм «завоевание мира» начал показывать свою нелепость, как это было уже в России при операции «Барбаросса-1», если считать программу Гитлера «Барбаросса-2».
Более ста сорока тысяч ЧЕЛОВЕК! За четверо суток побоища.
Тарле сообщает, что в течение нескольких дней после этой так называемой «битвы народов» над Лейпцигским полем были слышны стоны
Великанская курильница, торчащая ныне над местностью, н и ч е г о не говорит о том, как надо относиться к подобного рода событиям. Хорошо уж, что она не возвеличивает их, как это задумано авторами знаменитой «Томбо» в Париже — грандиозного капища, где в разукрашенной ванне прямоугольного сечения хранятся кальциевые остатки упомянутой счетно-решающей машины, по гениальным командам которой многие миллионы людей были убиты ни за что и ни про что.
Небо на западе угасало. Пора было ехать в «Фюрстенхоф». Я уже открыл дверцу машины, когда неожиданный, небывалый в этих местах звук заставил меня остолбенеть. Да, это была гармошка. Та самая, которая, по свидетельству песни, бродит по околицам русских деревень. Тут не было никаких околиц, а гармонь пела, да как лихо!
А потом вступил женский голос, и его поддержали еще такие же голоса, и нам пришлось немного и тихонечко проехать, чтобы встать поближе и разобрать слова песни. Мотив был известный, а слова примерно такие:
Раскинулись рельсы далеко, По ним эшелоны стучат, Они с Украины вывозят В Германию наших девчат… Прощаются дети с родными, Не зная, что ждет впереди… Наверно, в наш город родимый Дороги вовек не найти.Потом где-то неподалеку запели другие. Пока я вытаскивал записную книжку и карандаш, начали петь еще третьи… И все Лейпцигское поле покрылось песнями, и уже трудно было отделить одну песню от другой и проследить их слова. Тут были и частушки, впрочем тоже невеселые:
Лезу, лезу по железу, Как лисица по лесу. Что хотите говорите — Я усё перенесу.Или:
Що мы бачили на свити, Ни що бы зазналы, Тилько сталы расцвитаты — В чужину забралы.Конечно, все это пелось без всякого нажима, почти без всякого выражения, иногда даже с лихостью…
Кабы знала моя мама, Как клопы кусаются, А еще больнее, мама, Как немцы лаются…Вероятно, девчонки вполне доверяли силе слов и силе мелодии, их забота была, чтобы громко, чтобы далеко было слышно.
Впоследствии я получил фотоальбом, который назывался «Европа работает в Германии». На первом фотопортрете там был изображен «главноуполномоченный по делам распределения труда, краевой руководитель и штатгальтер Ф р и ц З а у к е л ь». Описать это лицо я не в силах. Если не знать, что это за птица, на первый взгляд оно может показаться даже пристойным. В сорока благовонных водах купанное, сорока цирюльниками подстриженное, включая реснички и усишки под носом, на тарелке ослепительного воротничка и с бирками золотого шитья на лацканах мундира, и ушко, и ротик, еще не вполне утративший следы юности… Но если знать, что это за птица, то бегите прочь или спустите это куда-нибудь скорее, потому что это — зверь. Абсолютный исполнитель воли начальствующих и абсолютный палач нижестоящих или нижележащих. Он, как сказано в гимне, ему посвященном, на странице тринадцатой, «…пользуется
В этот альбом была вложена тетрадь — домодельная, из плохой бумаги (почему-то на бумажных фабриках «освобожденные» рабочие не вырабатывали тетрадей для собственных надобностей). И в этой тетради на сорока восьми страницах были написаны стихи. Почерк ученический, старательный, орфография слабоватая, стихотворной грамотности никакой. Стихи на русском и украинском языках. Девушка записывала в тетрадь не только свои произведения, но и то, что приходилось слышать вокруг, или то, что сохранилось в памяти от прошлых лет, — например, всякие альбомные стишки к подругам или от поклонников и даже текст песни «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…» — о «Стеньке Разине». В песне этой драматические строки, вероятно как-то отвечающие горькой доле девушки-пленницы, были подчеркнуты:
Он за стан ее хватает, прекрасавицу княжну, И за борт ее кидает на бежавшую волну.Как видно по пометам на некоторых страницах, писанием она занималась по ночам, преимущественно по воскресеньям, когда не так уставала за день. Последняя дата — 30 января 1944 года. Что сталось потом с владелицей тетради, я не знаю.
Нет сомнения, что тетрадь была заветная. Вероятно, у девушки ничего не осталось в жизни, кроме этих стихов.
Она подбирала их и хранила их, чтобы была возле нее единственная подруга, которой можно довериться полностью, которая в одинокий час могла сказать ей доброе и честное слово.
По всем страницам проходит тема прощания.
Ночь надвигается, Вагон качается, К нам опускается Тревожный сон… Страна любимая Все удаляется — Едет в Германию Наш эшелон. Прощайте, улицы Родного города, Прощай, сестра, Отец и мать. Еду в Германию На муки голода, Мы едем мучиться И погибать…И концовка уже совсем в другом ключе:
Так знайте, сволочи Освободители, Когда настанет вам Тревожный час, Когда влетят в Берлин Красные летчики И отомстят за всех за нас.На всех страницах светится образ матери. Невыносима тоска по ней, разрывается сердце от разлуки.
Мамочка моя дорогая, Как далеко от тебя я живу. Все болит у меня, моя мама, И, наверное, скоро умру. Вспоминаю тебя, моя мама, Когда провожала меня И говорила, слезы утирая, Чтоб не забыла я тебя. Напрасно, моя дорогая, Ждала меня ты домой, Тебе скажут, и ты зарыдаешь… Как не хочется тут умирать.