Шесть зим и одно лето
Шрифт:
— Солдат, а солдат, ты чего?
В вагонной полутьме какие-то расплывчатые светлые пятна. Нет, это не пятна, а лица. Люди что-то говорят, и голоса их звучат так громко, что у меня ломит в ушах. Савицкий кладет мне на лоб свою холодную ладонь.
— Не меньше сорока, — говорит он, и все повторяют за ним «сорока», «сорока», делая ударение на втором слоге, а Олег созорничал и добавил: «белобока». От этой «белобоки» мне стало совсем плохо.
— Нужен врач. Эй вы, давайте врача!
Они кричат и сыплют на меня раскаленные угли.
— Врача! Врача! Врача!
Они колотят ногами в
Потом что-то загрохотало, вспыхнул яркий солнечный свет, и знакомый голос старшины конвоя произнес:
— А ну, суки, вали в тот конец, не то будет вам врач. Вы, четверо, берите больного.
Раздался топот, и все стихло. Меня взяли за руки и за ноги и понесли навстречу солнцу и лаю собак, а потом опустили — почти бросили. Я лежал на снегу возле вагона и слушал.
— Мне покойники ни к чему! — кричал капитан Хорошев. — Забирайте.
— Но у нас нет транспорта. И потом, нас вызвали, чтобы просто осмотреть…
Женский голос! Женщина рядом! Откуда она здесь?
Капитан Хорошев что-то кричал, но я не понимал ни одного слова. Зато отлично понял, что сказала женщина.
— Хорошо, давайте его формуляр. Но учтите, капитан, мы будем жаловаться! Как ваша фамилия?
Меня снова подняли и куда-то понесли. Потом мы долго ехали на каком-то грузовике, и шофер то и дело останавливал машину и забирался под капот. Когда наконец меня вынули из кузова, я увидел ворота лагеря, вышки по углам зоны и толпу возле вахты.
— Ну что, Сорокина, — крикнул мужской голос, — удалось отделаться?
— Нет, — ответила женщина, — пришлось взять одного с сыпняком.
— Сорокина, я же вам приказал….
— Не кричите, товарищ майор! Сами знаете: есть инструкция… Хорошев ее знает тоже.
— Ладно. Где его формуляр? Что, опять пятьдесят восьмая? Ну, знаете…
Женщина — теперь я ее рассмотрел — молодая, сказочно красивая, светловолосая и голубоглазая, в полушубке, из-под которого выбивалась пола белого халата, махнула рукой, я поплыл по воздуху, влетел на вахту, миновал ее и поплыл над землей вдоль дорожки между двумя высокими сугробами. Справа и слева виднелись крыши бараков с трубами, из которых тонкими струйками вился дым. Людей не было видно, только когда мы поднялись на высокое крыльцо, откуда-то появились два зэка — я узнал их по стриженым головам — и втащили носилки со мной в приемный покой. Здесь женщина — теперь уже без полушубка — снова меня осматривала и прослушивала. От рук ее пахло туалетным мылом, а от халата — карболкой.
— В седьмую, — сказала она и исчезла.
Два санитара подняли меня и повели, придерживая сзади и сбоку, по длинному коридору. Голова моя кружилась, и язык как наждак ворочался в пышащей жаром полости рта.
Плата оказалась шестиместной, но все койки были заняты, и меня положили на топчан возле двери. Сейчас же третий санитар — тоже стриженный наголо — сделал мне укол, и все вышли.
И тогда со всех коек ко мне ринулись босяки в одних подштанниках.
— Новенький? С этапа? Куда везли?
— Курево есть?
— А планчик [24] есть?
— А бабки? [25]
Загремел ключ в замке, и зэки кинулись врассыпную. Появился санитар, похожий больше на циркового борца, и голубоглазая красавица — доктор. Стоя в дверях, она раскрыла папку с документами и ласково произнесла:
— Сергеев — на выписку, Блехман — на процедуру, Огибалов — за нарушение больничного режима — в изолятор на трое суток.
24
Анаша, марихуана — продукты конопли.
25
Деньги.
Захлопнув папку, она грациозно повернулась и, покачивая бедрами, удалилась. В двери снова лязгнул ключ.
И тут потолок надо мной, который до этого лишь слегка покачивался, стал кружиться вокруг матового плафона с лампочкой, и кружился до тех пор, пока я не перестал воспринимать его как потолок, а поверил в то, что это водопад, низвергавшийся с высокой скалы…
Прошло немало времени, прежде чем я снова пришел в себя. Стояла морозная ночь, и фонарь за окном на зоне был совсем такой, как полмесяца назад на Краснопресненской пересылке, и так же раскачивался от ветра.
Куда я попал? Что это за больница? В лагере она или в поселке? Если в поселке, то почему санитарами здесь работают зэки, а если в лагере, то почему нас запирают?
Я сделал попытку подняться, но потолок снова пустился в пляс. Дождавшись, когда он успокоится, я выпростал ногу из-под одеяла и, держась за стену, сделал два осторожных шага.
— Параша возле двери, — сказал кто-то.
Когда я вернулся, на моем топчане сидел маленький человек с тонкими чертами лица и сухим носом, весь заросший черной щетиной. Большие блестящие глаза его смотрели на меня из глубоких провалов.
— Моя фамилия Блехман. Паша Блехман — меня здесь все знают. Если есть бабки, можешь отдать на хранение. Процентов не беру, но зато надежно. — Тут он, должно быть, заметил, что мне плохо, и переключился на другое. — Повезло тебе, солдат. Твой этап ушел на Воркуту, а это, я скажу, совсем не Ташкент. Впрочем, до конца ты все равно бы не дотянул: сыпняк — дело серьезное, хотя это Зинкин диагноз, а она всегда ошибается. Вот завтра придет Данилыч, тогда уж точно скажет, как лечить.
— А откуда он придет? — спросил я.
— Из кандея [26] . С Зинаидой поругался. Они часто ругаются. Она фельдшер, он профессор. В Кремлевке наших вождей лечил. Только он зэк, а она старший лейтенант медицинской службы и заведующая больницей. Как с ним поругается, так неделю в погонах ходит: напоминает…
— А почему он придет только завтра?
— Срок кандея кончается, Зинаида ему семь суток выписала. Только ей ссориться с ним не резон, он ей диссертацию пишет.
— За что же его посадили?
26
Карцер.