Шестая станция
Шрифт:
— И со своими товарищами тоже?
— Так ведь они не могли с ним даже попрощаться — их всех сразу бы и схватили! Когда судили Ботвина, комсомольцы побежали на фабрики, кричат: «Идите все, нашего товарища убить хотят!» Рабочие работу бросили, приказчики из магазинов убежали, весь город опустел — все бегут к суду. Там тысячи людей собрались… А вокруг суда полиция, жандармы лошадьми людей давят… Все равно приговорили — расстрелять… Тогда народ к тюрьме кинулся.
А в тюрьму привели к Ботвину раввина — попа еврейского, значит. Ботвин его из камеры вытолкнул и говорит: «Религия существует для рабов, а я не раб!..» Попрощался с родными, с матерью… Ведут его на тюремный
Тамарка Осипова подавилась коротким всхлипом… Стояла такая тишина, что было слышно шипенье, с каким сворачивались на костре листья свежих веток. Дым относило в сторону, и в призрачном свете костра Миша видел лица и глаза всех своих ребят.
За этот год Миша Куканов так близко узнал пионеров Волховского отряда, что теперь, глядя на них, застывших в оцепенении от его рассказа, он знал все, что каждый из них думает и переживает. Недоуменно-грустны глаза Шурки Магницкого. Он никогда не может смириться с плохим, страшным, ему обязательно надобно знать: почему люди так поступают. И Миша знает, что не один день Шурка будет ходить за ним и требовать ответа на мучающий ею вопрос: откуда берутся предатели?..
А Генка Ключников прикусил губу. Кулаки его сжаты, весь он подобрался. Он там — с польскими комсомольцами. У него не дрогнет рука застрелить предателя, он готов разделить судьбу Ботвина, он не признает такой половинчатости ни для себя, ни для других…
А Тамарка плачет вовсе не с того, что у нее, девчонки, глаза на мокром месте… Позавчера на военной игре она провалилась в яму и разбила себе колено до крови, а все же не пискнула даже — ведь была в разведке… И с разбитой коленкой доковыляла до штаба и передала донесение! А Ванька Силин слушает рассказ о геройской смерти комсомольца, как интересную сказку, и, кроме любопытства, ничего не видно на его круглом лице…
…С каким страхом десять месяцев назад шел Куканов вместе с секретарем ячейки Гришкой Баренцевым в пионерскую комнату! Как отбивался он, когда его, члена бюро ячейки, назначили вожатым отряда…
— Ребята! Как же я пионерам буду говорить, что пионеры не курят, когда я сам курящий?..
— Не будешь, значит, курить…
— Я ж не учитель, а слесарь! И я не знаю, что с пацанами, делать.
— Ты ж не отказывался, когда тебя в бюро выбирали! Значит, комсомольцами руководить можешь?
— Ну, могу…
— И пионерами, стало быть, сможешь! Требуй с них, помогай им, пусть комсомольцами вырастают. И, конечно, примером будь для них… А он, видишь ли, курящий!.. Хороши мы будем, если от такой малости отказаться не сумеем! Значит, голосуем…
После заседания Миша мрачно вытащил из кармана папиросу, размял ее и потянулся к Юре Кастрицыну за огоньком. Юрка захохотал на всю улицу. Куканов стиснул зубы, сломал папиросу, повернулся и пошел один. Через несколько шагов он остановился, вытащил только что начатую пачку «Дуката», скомкал ее и швырнул в снег. Назавтра все про всех знающая Ксения Кузнецова подошла в ячейке к Куканову и сладко пропела:
— Мишенька! Дай закурить. Мои кончились…
Но, поглядев в бешеные Мишины глаза, поперхнулась и замолкла.
— Ксюша! — сказал Варенцов тем скрипучим голосом, каким он говорил только в минуты
И вот Куканов вожатый… Младший братишка, Андрюшка, увидев на шее брата красный галстук, затанцевал по комнате с неистовым кряком:
— И я! И я! Я тоже буду пионером!..
Мать недоуменно-соболезнующе покачала головой, но, как всегда, промолчала.
А отец, такой обычно суровый и неразговорчивый, подошел, потрогал Мишин галстук и, неожиданно улыбнувшись, спросил:
— Так они тебя что, Михаил Петровичем звать станут? Или как?
— Зачем же Михаил Петровичем? Я для них не учитель, а товарищ. Ну, просто старший товарищ… Не зову же я тебя Петром Ивановичем!
— Ну, правильно, старший товарищ!.. Ты, между прочим, братеника младшего повоспитай. А то распустился совсем, думает, что теперь его сразу же в пионеры примут. Как же — брат вожатый! А для коммуниста нет ни братьев, ни сватьёв! И смотри, чтоб мне в своей ячейке за тебя не краснеть!
Теперь, когда уже столько месяцев прошло, Михаил спокойно и даже с удовольствием вспоминал, как он стал вожатым. А было немного горьковато… Вместо того чтобы после работы бежать в комсомольскую ячейку и там с наслаждением погружаться в дела, крик, споры, песни, шел в пионерскую комнату клуба. А она даже вход другой имела — со двора… И, толкуя с ребятами, Миша с невольной завистью вслушивался в веселые голоса за стенкой и различал в этом гомоне и заливистый смех Ксюши, и высокий голос Юрки Кастрицына, и басок Варенцова… И на комсомольских собраниях он был единственным в красном галстуке, и ребята на него оглядывались весело и уважительно. А когда в конце собрания они пели «Молодую гвардию», Миша — единственный — при словах «Мы подымаем знамя, товарищи, — сюда!» отдавал пионерский салют, как это положено у пионеров, когда они поют комсомольский гимн…
«Пионер носит свои красный галстук всегда! Он надевает его утром, после того как умоется, и снимает вечером, когда ложится спать», — говорил Михаил ребятам. И сам свой красный галстук носил именно так. Только на работе он его бережно снимал, чтобы не запачкать маслом и железными опилками. А уходя с работы, снова повязывал его, и, когда он шел по улице, огненные языки галстука выбивались из-за воротника куртки. Однажды он встретил бежавшую по улице Тамарку Осипову, она взглянула на него, взметнула над головой руку, потом внезапно обмерла и схватилась рукой за шею — голую шею без галстука… Он ей тогда ничего не сказал, только не ответил на салют и, не взглянув даже в ее сторону, прошел мимо… На другой день Тамара вечером пришла в отряд. Тихая к убитая, сидя в углу, она все время следила глазами за вожатым и ждала, когда он начнет разговор с ребятами о вчерашнем. Но Миша даже не смотрел на нее.
Тамара подождала, пока все не разошлись, подошла к вожатому и сказала отчаянным голосом:
— Миша! Я переоделась и забыла… Я…
— А вдруг ты забудешь, что ты пионерка? — перебил ее Михаил. — В школе — пионерка, на сборе — пионерка… А в другом месте — уже не член организации, да? Так у нас не положено! Вступила, дала торжественное обещание — всё! А то что ж… Я буду комсомольцем на работе, на собрании, а потом раз — и в церковь или торговать на базаре… Так у нас не бывает! Комсомолец — значит, всегда! И на всю жизнь! Только отступись от малого — и про большое забудешь… Так что ты, Тамара, про галстук не забывай. Ну и хватит про это!