Шестерки умирают первыми
Шрифт:
Сережа любил родителей с неистовой силой и бывал счастлив только тогда, когда видел их вместе. Терпимость матери он расценивал как нечто само собой разумеющееся, но с годами стал бояться, что в один прекрасный день она отца обратно не пустит. Сам Сережа готов был простить ему все, только бы видеть его каждый день дома, рядом с мамой, рядом с собой.
Беременность матери пятнадцатилетний Сергей расценил как знак окончательного примирения с отцом. Он был уже достаточно взрослым, чтобы по намекам и недомолвкам догадаться: мать не может решить, делать ли аборт или оставлять ребенка. Встревать в разговоры
Сестру Леночку Сережа обожал. Она была для него символом и залогом стабильности семьи, вокруг нее сосредоточились все его чувства, все радости, все надежды. Он ужасно боялся, что отца будут раздражать неизбежные сложности и хлопоты, которые появляются вместе с малышами, и он опять взбрыкнет и выкинет какой-нибудь фортель. Поэтому Сережа взял на себя все, что смог: вставал по ночам, если Леночка плакала, стирал пеленки, бегал в детскую кухню, чуть не силком выпроваживал родителей по вечерам в гости или в кино, клянясь, что не хуже их присмотрит за девочкой.
В двадцать лет он понял, что браку родителей больше ничего не угрожает, хотя проблема для него уже утратила актуальность, а в двадцать два – что дороже Лены у него никого нет на свете. Он фактически вынянчил ее, вырастил на своих руках, и немалого труда стоило отучить ее называть старшего брата папой.
Когда у Русанова родилась дочь, жена хотела назвать ее Еленой, но Сергей воспротивился. В его жизни была только одна Лена, и это имя не должно было принадлежать больше никому.
– Ты совсем свихнулся на своей сестре, – недовольно говорила жена Русанова Вера. – Она для тебя – единственный свет в окошке. Тебе надо было жениться на ней, а не на мне.
– Я за Алену любому глотку перегрызу, – повторял Сергей.
Эти же слова он сказал и Игорю Лесникову.
– Алена – самое дорогое, что у меня есть. Считай, что это мой первый ребенок. Я никому не позволю ее обижать. Если бы я только подозревал, что с Димкой Платоновым что-то не так, я бы не допустил, чтобы Лена гробила на него свою молодость. Но я в Димке уверен. Произошло чудовищное недоразумение, и я хочу, чтобы было сделано все возможное для его реабилитации.
Лесников морщился и потихоньку ворчал в кабинете у Насти, что необъективность Русанова вяжет им руки и мешает. Настя отшучивалась и предлагала рассматривать коллегу из министерства в качестве фильтра, через который не пройдет плохо обоснованное обвинение.
– Если окажется, что Платонов виноват, и дело дойдет до адвоката, все наши доводы будут подвергаться сомнению и критике. Пусть уж лучше это произойдет сейчас, а не в суде.
Информацию, которую удалось раздобыть в воскресенье, Настя и Лесников в понедельник с утра обсудили с Русановым и Юрой Коротковым. Когда
– Ребята, не хочу вам карты путать, поэтому скрывать не буду. У Димки есть такой «дипломат».
– Это точно? – спросил Коротков.
– Абсолютно точно, – вздохнул Сергей. – Моя Алена купила и подарила нам с ним одинаковые кейсы. У меня дома такой же лежит.
– Принеси, пожалуйста, – попросила Настя. – Покажем его водителю. Хотя нет, лучше возьми у жены Платонова его собственный.
Она никак не могла решить, говорить ли Русанову о своих подозрениях в части убийства Юрия Ефимовича Тарасова. В конце концов, начать можно и не в лоб.
– Ты можешь вспомнить все, что касается Платонова, начиная с прошлого понедельника? – спросила она невинным голосом.
– С понедельника? Попробую, – неуверенно начал Русанов. – В понедельник с самого утра я с ним разговаривал по телефону…
– Когда? Точное время, пожалуйста.
– Вера уже ушла на работу, она уходит в восемь десять – восемь пятнадцать. После этого я погладил брюки, это заняло минут пятнадцать. Потом я сделал два звонка, оделся и уже собирался уходить, и как раз в это время мне позвонил Дима. Значит, было около девяти. Может быть, без пяти девять, вот так примерно.
– О чем был разговор?
– О Лене. У нее скоро день рождения, и Димка советовался со мной насчет подарка.
– А что, в таких советах есть необходимость? – удивился Лесников. – Ведь он знаком с твоей сестрой достаточно давно, чтобы самому ориентироваться.
– Дело в том, что в прошлом году у нас вышла осечка. Мы оба знали, что Алена любит гранаты, и оба как дураки притащили ей гранатовые гарнитуры, причем почти одинаковые. Вот чтобы такое не повторилось, Димка и позвонил мне.
– Понятно. Откуда он вам звонил? Из дома?
– Наверное. Я не спрашивал, но думаю, что из дома.
– А какая необходимость была звонить вам с утра пораньше, если все вопросы можно было решить на работе? Вы же в одном здании работаете. Он не объяснял?
– Он сказал, что хочет с утра заехать в пару магазинов, а потом уже приедет на работу.
– Хорошо, давай дальше.
– Потом днем я его несколько раз видел в министерстве. Мы сидим на разных этажах, но в коридорах то и дело сталкиваемся, ну и заходим друг к другу, конечно…
Русанов продолжал вспоминать, где, когда и сколько раз он видел своего друга в понедельник, вторник и среду, о чем разговаривал с ним, как тот выглядел, не был ли возбужден или, наоборот, расстроен и подавлен. Настя делала пометки в блокноте и думала о том, что алиби у Платонова на утро понедельника, пожалуй, нет. Наоборот, все выглядело как нельзя более подозрительно. Мог Платонов позвонить Русанову сразу после убийства Тарасова? Мог. В здании Совинцентра полно телефонов, в том числе и автоматов. А еще в здании Совинцентра великое множество дорогих магазинов, где можно быстренько купить любой подарок любимой женщине. Совместил полезное с приятным, убрал слишком информированного агента, купил подарок ко дню рождения любовницы и спокойненько поехал на работу. Конечно, для этого нужно обладать немалой выдержкой и железными нервами, но кто сказал, что Дмитрий Платонов ими не обладает?