Шестое чувство

Куприн Александр Иванович

– Не сердитесь, - спокойно сказал матрос.
– Вот вы все родина и родина. А скажите мне, что такое родина? Я этого совсем не понимаю.

– Да вы где сами-то родились?

В его голосе послышалась улыбка, когда он ответил:

– В России. По рождению чистокровный и чистопородный русак. Вот, ваша фамилия мне давно известна, позвольте же представиться и мне: Георгий Семенов-Ольшанский.

Я поглядел удивленно и недоверчиво на грязного матроса с фамилией, известной всей России. Но он продолжал с мягкой улыбкой:

– Нет, не думайте, что это псевдоним.

Это моя самая настоящая, самая законная фамилия. И все-таки нет у меня никакого чувства родины. Говорят, она тянет к себе какой-то неземной силой. Нет. Приходилось побывать мне за границей, почти повсюду, и никогда я тяги этой не испытывал. И, пересекая пограничную черту, все равно в Эйдкунене, Вержболове или Границе, никаких теплых слез на глазах я не чувствовал. Но вам я не могу не верить и без всякой шутки прошу вас: объясните мне, что такое Родина?

– Родина? Она вот что...
– сказал я и на минуту задумался.
– Родина это первая испытанная ласка, первая сознательная мысль, осенившая голову, это запах воздуха деревьев, цветов и полей, первые игры, песни и танцы. Родина - это прелесть и тайна родного языка. Это последовательные впечатления бытия: детства, отрочества, юности, молодости и зрелости. Родина - как мать. Почему, смертельно раненный солдат, умирая, шепчет слово "мама", то самое имя, которое он произнес впервые в жизни. А почему так радостно и гордо делается на душе, когда наблюдаешь, понимаешь и чувствуешь, как твоя Родина постепенно здоровеет, богатеет и становится мощной. Нет. Я все-таки говорю не то, что нужно. Чувство Родины - оно необъяснимое. Оно - шестое чувство. Детские хрестоматии учили нас, что человек обладает пятью чувствами.

– Зрением, слухом, обонянием, осязанием и вкусом, - подсказал матрос.

– Так. Ну, а вот родина - это шестое чувство, и природа его так же необъяснима, как и природа первых пяти.

Матрос сказал искренно и с оттенком печали:

– Но вот, нет и нет у меня этого чувства. Вероятно, я уж так и появился на свет уродом, как бывают слепые и немые от рождения.

– А может быть, у вас просто притупилось это чувство от частых размышлений об "Интернационале".

– Может быть, - сказал он серьезно.

– А вот мы уже и пришли. Не хотите ли зайти к нам в дежурную. Граммофон послушайте.

– Ну, нет, эту машину я терпеть не могу и уже наслушался ее досыта. А вот не найдется ли у вас какой-нибудь книжки? Предчувствую, что долго не засну в эту ночь. Растревожил меня ваш следователь.

– Пожалуйста. У нас есть маленькая библиотечка. Книги очень хорошие: Маркс, Энгельс, Каутский...

– О, нет, спасибо. Эти сочинения не по мне. Слишком умно. Мне что-нибудь попроще.

– Так не могу же я вам предложить такую вещь, как Робинзон, например.

– Ах, голубчик, эту-то самую книжицу мне и надо. Какая прелесть. Я ее, пожалуй, лет уж десять не перечитывал.

Он уныло покачал своей сплюснутой головой.

– Что ж! Ваше дело. А то, право, взяли бы хоть Либкнехта. Он полегче будет. Ужасно мне обидно, товарищ К., что вы от нашего лагеря сторонитесь. Мимо какого великого дела проходите. Работали бы с нами заодно.

И честь вам бы была и слава.

– Что поделаешь! Не могу. Этой самой родиной болен. Не по пути нам.

– Та-ак. Ну, входите в нашу хату. Милости просим.

Матросы сидели вокруг ревущего граммофона, курили и грызли подсолнухи. На мой полупоклон они кивнули головами и больше уже не обращали на меня внимания.

Из учтивости прослушал я со скукой несколько пластинок и хотел уже уходить, как поставили новый номер и из широкоразвернутой медной трубы полился стройный, тягучий, нежно-носовой, давно знакомый мне, но позабытый многоголосый мотив. Чем дальше развертывалась несложная, но захватывающая милая мелодия, тем ближе и слаще и знакомее она для меня становилась. Но вспомнить, где я ее слышал, мне все еще не удавалось.

Наконец, граммофон закозлил, заикал и остановился. Матросы стали догадываться:

– Может быть, это варган, - говорил один, - я вот такой однажды в трактире слышал.

– А может, эхто вовсе волынка.

– Не похоже. Эхто, должно быть, не играют, а поют. Какие-нибудь староверы поют...

Я вдруг вспомнил и сказал:

– Не играют и не поют. А это дудят владимирские рожечники. Поглядите на пластинке, наверное, есть надпись.

Оказалось, что я не ошибся. Надпись там гласила "Владимирские рожечники". Никто изо всей компании во Владимирской губернии не бывал и рожечников не слышал, и мне пришлось о них рассказывать.

Я тогда, лет двадцать тому назад, обмерял лесные площадки в некоторых волостях Меленковского уезда Владимирской губернии. Народ во всей губернии здоровый, крепкий и состоятельный. Большинство о крепостном праве и не слышали, происходили от государственных крестьян. Мужики редко дома бывали. Работали по городам, больше плотниками и мукомолами, а также сады арендовали. Деревни их были богатые. Рогатого скота множество, да не только ярославского, но и холмогорского, и даже симментальского. Выпасы огромнейшие. Заливные и пойменные луга. И сено у них было замечательнейшее. Про свое сено меленковские так хвастались: "Кабы наше сено, да с сахаром, так и попадья бы ела".

Каждая деревня сколько скота-то выгоняла? Голов триста, четыреста, а то и пятьсот! Деревни огромные были, многолюдные. Довольно того сказать, что наемный пастух от общества, в среднем, по более пятисот целковых за лето получал. Жалование прямо министерское! Расходы у него были только на собаку, да на подпаска, да на коровьи лекарства. Харчился же он дарма: в каждой избе по очереди.

Летние дни ужас какие долгие. Волки летом телят не режут, боятся людей потому, что на полях круглый день работа; к ночи же скот в хлева загоняют. Что им, пастухам, целый день от скуки делать? Вот и плетут они лапти. Где березового лыка надерут грубого, а где попадется и липовое; оно куда мягче и на ходу ногу веселит. На разные способы ухитрялись ковырять кочедыком, но хитрее плетения не было, чем мордовское. Недаром даже такая поговорка составилась про людей, которые сами себе на уме: "прост-то ты, милый, прост, а только простота твоя, как мордовский лапоть, о восьми концах".