Шрифт:
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Меада Андервуд проснулась словно от толчка. Ее разбудил какой-то шорох, легкий шум, но что это было на самом деле, она не поняла; шорох прервал ее сновидение, в котором она с удовольствием прогуливалась с Жилем Армтажом, с умершим Жилем. Но во сне Жиль не был мертвым, наоборот, он был живым и страстным мужчиной.
Она прислушалась к разбудившему ее звуку, ей было горько и досадно оттого, что она проснулась. Пожалуй, впервые в ее сновидениях Жиль находился так близко от нее. Иногда во сне он окликал ее жалобным голосом, мучительно отдававшемся в ее сердце, иногда он ей что-то шептал, но что она не умела разобрать, хотя в последнем сне слов не было вообще,
И вот ее разбудили. Едва они снова обрели друг друга, как она проснулась и снова его потеряла. Меада присела в постели и прислушалась. Такое с ней случалось уже в третий раз, когда она вот так просыпалась посреди ночи от какого-то тревожащего ее сон шума. Сейчас не было ничего слышно. Ее пробудившееся сознание не имел о никакого представления о том, что же это могло быть. Ветер? Но ночь стояла тихая. Проехавший автомобиль, уханье совы, ударившаяся об окно летучая мышь, или кто-то, крадучись, ходил, неужели в квартире над ней… Она отвергла один вариант за другим. Машина вряд ли бы ее потревожила. Да и на уханье совы это совсем не было похоже. И уж точно не летучая мышь. Где это слыхано, чтобы летучие мыши бились о стекло? Дом был старый, и перекрытия в нем были толстыми и прочными, не пропускавшими ни один звук снаружи, к тому же в квартире наверху никто никогда не шумел.
Невольно она повернулась к окну. Тусклый свет почти скрытой за облаками луны едва пробивался сквозь окно. Лунный свет напоминал собой занавес, накинутый на ночное небо, на деревья, кроны которых густели напротив, на два старых могучих вяза, которые сохранились еще с тех времен, когда здесь проходила живая изгородь из деревьев, граница сада, а вместо ее дома было открытое поле. Меада подошла к окну и посмотрела на улицу. Старинный оконный переплет, слишком тяжелый, и поэтому открываемый с помощью специального рычага, был открыт так широко, как только можно. Иначе говоря, верхняя половина окна была опущена вниз прямо за нижнюю вторую часть, поэтому на легкую дымку по ту сторону окна Меаде приходилось смотреть сквозь два толстых оконных стекла.
Она взялась за рычаг и приподняла оба стекла. Теперь Меаде ничто не мешало выглянуть наружу. Но дымка, как была, так и осталась, белая, смешанная со светом почти неразличимой луны и совершенно непроницаемая. Невозможно было что-либо разглядеть. Перегнувшись через подоконник, она вслушалась, тоже ничего. Тихая туманная ночь, прячущаяся в облаках луна, сонный дом и только одна разбуженная Меада Андервуд, вырванная из своих счастливых сновидений в обыденный мир, где нет уже больше Жиля Армтажа.
Она встала на колени у окна, оперлась локтями о подоконник и отдалась своим грустным и горьким воспоминаниям. Она проснулась, она потеряла Жиля во сне, потому что была трусихой, потому что у нее издерганные нервы, и все из-за того кораблекрушения, которое произошло три месяца тому назад посредине Атлантического океана и до сих пор эхом отдавалось в ее душе. Ей давно уже следовало бы успокоиться от случившегося и выздороветь. Ей хотелось работать, много работать, до устали, чтобы не слышать этих ночных звуков, чтобы не выглядывать по ночам из окна. Ее сломанные ребра уже больше не давали о себе знать, рука тоже срослась, но сердечная рана заживала дольше всего. Нет, она вовсе не собиралась умирать вслед за Жилем. Да, он погиб, тогда как она, очнувшись на больничной койке, поняла, что уцелела, а также узнала, что его больше нет в живых.
Меада продолжала стоять на коленях, собираясь стоически преодолеть накатывающий очередной приступ депрессии: «Ничего, скоро я смогу снова работать, и тогда мне станет легче. Глядишь, там что-нибудь да подвернется. Сейчас я полдня занимаюсь этими пакетами, но это лучше, чем ничего. Все так добры ко мне, даже тетя Мейбл, почему
Туман холодком повеял на ее лицо, грудь, обнаженные руки. Туман покрыл ее глаза словно пеленой. Ей вспомнился плач Мэри Гамильтон: «Они связали путами мои члены, чтобы не дать взглянуть на него мертвого». Ужасно! Должно быть, такое состояние очень походило на ту ночь, когда утонул Жиль. Дрожь пробежала по всему ее телу, от головы до пят. Меада заставила себя перестать думать об этом и поднялась с колен. Сколько раз она твердила себе: «Не стоит оглядываться назад, не надо вспоминать о прошедшем». Если наглухо запереться, отгородиться от прошлого, то оно не достанет тебя. Все прошло, все кончено, все забыто. Кто может снова и снова оживлять тени прошлого, кроме тебя самой, той самой предательницы, которая тайком крадется, чтобы открыть запор на дверях и впустить врага – свое прошлое – внутрь себя самой. Нет, у нее нет предателей внутри себя. Ей только надо следить, все ли заперто, и подождать, пока враг не устанет и не исчезнет прочь.
Она снова легла в постель. Ее окружала ночная тишина. Странно, но в таком огромном доме, с таким количеством жильцов не раздавалось ни звука, ни малейшего шороха, который свидетельствовал бы о том, что дом обитаем.
Но был ли дом обитаем, кто знает. Ведь когда люди спят, то где они находятся? Только не в том месте, где лежат их бесчувственные и неподвижные тела. Где была сама Меада до того, как проснулась? Она прогуливалась вместе с Жилем…
Закрытая дверь воспоминаний опять отворилась. И она снова проникла туда, за нее. «Не думай о себе. Ты не должна думать о себе! Слышишь, не должна. Думай о жильцах этого дома, но только не о себе и не о Жиле… О, боже, Жиль…»
Дом, жильцы.
Дом Ванделера, четырехэтажное здание с каменным цоколем, который когда-то стоял на поле, опоясанном тропинкой подле живой изгороди. В то время Путней был всего лишь деревушкой, и только потом Лондон, разрастаясь, поглотил ее целиком. Большой квадратный дом, лишившись своих земельных угодий, теперь был поделен на отдельные квартиры. В прошлом здесь жил и рисовал старый Джозеф Ванделер, которого считали английским Винтерхалтером. Конечно, он соперничал с этим прославленным придворным живописцем по тому, сколько раз он изображал принца Альберта, королеву Викторию, а также детей, маленьких принцев и принцесс. Он рисовал мистера Гладстона и лорда Джона Рассела, он рисовал Диззи и Пэма, герцога Веллингтона и архиепископа Кентерберийского. Его кисть изображала всех прекрасных дам своего времени, причем делала их еще более красивыми, а также превращала в прекрасные и интересные лица вполне заурядные. Тактичный живописец, радушный хозяин, любезный друг, он своим ремеслом проложил путь к славе, богатству и к сердцу богатой невесты.
Дом Ванделера почтили своим присутствием даже члены королевской семьи, тогда в подсвечниках горели тысяча свечей, пять тысяч роз украшали бальный зал. Теперь же там, где раньше размещались величественные, роскошно отделанные покои, располагались квартиры, по две на каждом этаже, всего восемь квартир, а цокольный этаж переделан под вспомогательные помещения – котельную, кладовые и жилье привратника. Огромная кухня уже больше не заставлялась обильными дымящимися блюдами, поскольку необходимость в этом отпала. Вместо этого, каждая квартира имела скромное подобие кухни, в которой тесно располагались раковина, электрическая кухонная плита и несколько удобно расположенных шкафов. Роскошная парадная лестница, устланная ковром, уступила свое место лифту и узкой, холодной лестнице, которая вела вверх от одного этажа к другому, рядом с лифтовой шахтой.