Шестое октября

Ромэн Жюль

Весьма вероятно, что она живет одна. Это видно из того, что она его ждет к себе вечером. Не просто ли она «кокотка»? Эта мысль, которую он гнал от себя с самого начала, была ему очень неприятна. Не потому, что продажные женщины внушали ему сильное отвращение. Конечно, ему не очень нравились простоволосые девицы на улице Шарбоньер или на бульваре ля Шапель; но его отталкивала грубость их, одежда, хриплый голос, а не то, что они торгуют своим телом. Он легко представлял себе, что утратит целомудрие с «кокоткой»; и это решение казалось ему все же наиболее вероятным их всех тех, какие ему рисовались.

Но только он не хотел остаться в дураках. Не хотел, чтобы «кокотка» могла его перехитрить,

заставить его, Вазэма, парижского подмастерья и спортсмена, поверить, будто «женщина» просто из прихоти, без всякой корыстной задней мысли почтила его своим вниманием и выбором. Нежные пожатия колена, взгляды искоса становились в этом случае отвратительным лицемерием. Вазэм не соглашался причислить эти средства обмана к домогательствам, которые разрешаются «кокотке». Горше всего, разумеется, не то, что у тебя вымогают деньги, а страдание самолюбия, смешное положение, как развязка лестного романа. Как стал бы потом Вазэм рассказывать своим товарищам, что его заметила в первом классе автобуса светская женщина, повела к себе и угостила своей любовью? Разумеется, он бы это все равно рассказал, но с принуждением и несколько неприятным чувством. Лучше, конечно, лгать, чем молчать или сообщать не слишком блестящую правду. Но совершенно исключительное удовольствие — иметь случайную возможность рассказать какую-либо совершеннейшую истину, столь же для тебя лестную, как ложь.

Здравый смысл, — которым он был наделен, хотя часто пренебрегал его скромными и отрезвляющими советами, — не помогал ему выйти из затруднения. Здравый смысл действительно говорил, что шестнадцатилетний подросток, сложенный не хуже всякого другого, но с наружностью заурядной и одетый как пришлось, не должен воображать себе, будто элегантная женщина может в него влюбиться с первого взгляда. Но он же говорил, что «кокотка» с блестящей внешностью и средствами, позволяющими ей занимать квартиру на улице Ронсара, не пускает в ход таких уловок и не теряет целого вечера в намерении подковать мальчишку на несколько франков.

«Ну, посмотрим!» — решил он в заключение, ибо, как бы дело ни обстояло, уклониться от свидания он и не думал. Если бы последовала его отмена, каким путем — он не представлял себе, то он почувствовал бы облегчение. Если бы даже привратница на улице Ронсара остановила его сегодня вечером в дверях, со словами: «Этой дамы нет дома», то он повернул бы оглобли очень охотно. Но по собственному почину уклониться он не мог.

Все это смятение не давало ему думать о наружности дамы. Впрочем, он к ней недостаточно присмотрелся. Сохранил о ней только общее воспоминание, в которое мало-помалу проникала какая-то увлекательная сладость; толстые красные губы; соблазнительная пухлость щек; бесстыдная и материнская звучность голоса; бесстыдное и материнское изобилие плоти.

Вазэм никогда не задумывался настойчиво над тем, какой женский тип ему нравится. Этот тип, как оказывалось, нравился ему в достаточной мере. Прежде, когда он мечтал, когда рисовал себе, как будет обладать женщиной, ласкать ее или, вернее, ласкаться к ней; по ночам, когда он видел сладострастные сны, — вставала ли у него в воображении женщина худая, бледная, нежная? Не влекся ли он, скорее, к пышным формам, как эти, к глазам, губам, как эти? Прачка на улице Рошешуар была тоже немного полна. А между тем, он не склонен был отвергнуть совсем иной идеал женщины: стройной, белокурой, почти хрупкой, с чистой грустью в синих глазах и в ореоле небесных сфер. Никогда, конечно, не встречал он такой фигуры, а обязан был этим видением чтению романов, выходящих отдельными выпусками, плакатам, папиросным коробкам, песням уличных певцов, быть может — крови северян, струившейся в его жилах. Как это

все примирить? Отказался ли он раз навсегда от этого нежного белокурого видения, хотя чувствовал, что оно ему нужно будет, когда у него сердце поэтически размягчится? По счастью, мир любви не менее широк, чем само сердце.

XXIV

ПАРИЖСКИЕ РАБОЧИЕ

За обедом дядя Вазэма — его звали Виктор Миро, и он был мужем тетки Вазэма с материнской стороны — слушал своего племянника почти без реплик и с рассеянным видом.

Пообедали они, впрочем, быстро. Виктор Миро любил хорошую еду и охотно засиживался за столом. При жизни жены еда подавалась в столовую один раз из двух, по усмотрению, в будни и оба раза в воскресные дни. Овдовев, Миро стал стряпать сам, если только не угощал приятеля, что случалось редко; помогал ему подавать на стол только Вазэм, и кушать им поэтому приходилось в кухне, довольно, правда, просторной, но неуютной, как большинство парижских кухонь. Это было ему тяжело, оттого что он любил комфорт и даже некоторую праздничность.

И он торопился пообедать, чтобы перейти пить кофе в одну из двух комнат, окнами выходивших на улицу Полонсо.

Третья комната, окнами во двор, была маленькая, темная, довольно душная. Раньше там спали обе дочки Миро, а затем, когда они вышли замуж, — он сам с женою. Одна из прежних комнат освободилась тогда, и Миро воспользовался этим, чтобы обставить ее по своему вкусу. Обстановка эта, о которой он мечтал давно, составляла теперь его гордость.

— Подать кофе в столовую? — спросил Вазэм.

— Нет. В библиотеку.

Дядя встал, зажег большую керосиновую лампу, поднял ее и прибавил, выходя из кухни:

— Оставь еще греться на плите кофе чашки на две; в половине девятого ко мне придет господин Рокэн. Достань и поставец с ликерами. Зажги в столовой газ.

Было десять минут девятого. Кофе будет готово через три минуты. Когда Вазэму заняться туалетом? Это было, по его мнению, необходимо. До или после прихода Рокэна? Когда оба старика будут беседовать, Вазэм почувствует себя свободнее. Только бы не опоздал Рокэн!

Миро прошел через маленькую столовую, обойдя круглый стол. Прежде, чем войти в следующую комнату, он взглянул с обычным удовольствием на две красивые створки из резного и ажурного дуба, которыми он заменил прежние створки этой двери. Свет лампы оживлял рельефные орнаменты и фигуры. В сердце этой квартиры парижского рабочего теплилась, как вечный источник великолепия, мечта о замке или о соборе. Старик Миро упивался ею с легкой судорогой в горле. У него были твердые принципы, не дававшие ему завидовать роскоши богачей. Но красивые вещи он нежно любил. В иные дни у него даже бывало такое ощущение, словно две-три красивые вещи, принадлежавшие ему, обеспечивали за ним весьма почетное место в жизни. Он думал: «Мне повезло. Много ли есть людей, которые сегодня вечером будут иметь удовольствие пить кофе в такой комнате, как вот эта, по ту сторону двери? (Дверь, пожалуй, еще красивей с другой стороны.)»

Он распахнул створки и вошел в комнату. Как было в ней все прекрасно и приветливо! С какой преданностью поджидало его это помещение, полное ценных находок!

Миро поставил лампу на камин и сел на большой дубовый стул. Лампа, хотя ей помогали зеркальные отражения, освещала комнату не очень ярко, темная окраска мебели и стен поглощала большую часть света. Устроить здесь газовое освещение, как в столовой и кухне, Миро никак не мог: одним из главных украшений комнаты был потолок, расписанный самим Миро и потребовавший добрых полутораста часов усерднейшей работы, а газ быстро покрыл бы налетом копоти роспись, краски которой сохраняли свою свежесть вот уже около пяти лет.