Шестой этаж пятиэтажного дома

Рзаев Анар Расул Оглы

Она убежала в ванную.

Заур разглядывал обои, которые, как сказала ему Тахмина, расцвели в тот день, когда он пришел к ней, и думал о том, что сейчас, в неверном свете торшера, они выглядят совсем иначе, чем при дневном свете. Он курил и думал обо всем: о своей работе, о Тахмине, о матери, о…

Раздался телефонный звонок, Заур бросился к трубке и сказал, не дожидаясь отбоя:

— Мама, ну зачем ты так, зачем ты…

В трубке раздался громкий мужской хохот, затем чье-то хихиканье.

Тахмина в голубом халате вышла из ванной, и, как всегда после ванны, у нее было другое лицо — успокоенное, ожившее, сбросившее усталость, тревоги, заботы…

Заур ничего не сказал Тахмине. Да и какой

смысл что-нибудь ей говорить? «Откуда я знаю, кто это, — скорее всего ответила бы она, — я что, отвечаю за всех телефонных хулиганов города?»

Кроме того, Заур после всех обид, ссор и уколов последних дней впервые видел ее такой успокоенной и умиротворенной. И такой прелестной. От нее пахло шампунем, ландышем, лесной свежестью, и он обнял ее, целовал и ласкал нежно и долго, как в самые счастливые дни их любви, и роковое предчувствие неизбежности конца их отношений делало их ласки еще более жгучими и исступленными.

— Сакина, ты передала мое заявление? — спросил он у секретарши директора.

— Нет, его забрал Дадаш-муаллим.

— Дадаш? А при чем здесь Дадаш?

— Он сказал, что говорил с директором, и просил, чтобы ты обязательно зашел к нему. То есть к Дадаш-муаллиму.

— Успокойся, пожалуйста, — сказал Дадаш и покосился на сидящего в углу Курбана, — твое заявление у меня, вот оно.

— Но я писал его не вам.

— Знаю, знаю, сейчас мы с тобой поговорим, — и он еще раз выразительно посмотрел на Курбана, но тот делал вид, что ничего не замечает. — Вот твое заявление, ты в любой момент можешь отнести его директору. Но могу я попросить тебя об одном? Мне надо с тобой поговорить, а потом — пожалуйста, директор никуда не убежит, он будет здесь до конца работы. — И Дадаш уже прямо обратился к Курбану: — Курбан, извини, у нас с Зауром конфиденциальный разговор.

Курбан молча, с нескрываемым неудовольствием, встал, долго собирал свои бумаги, укладывал их в ящик, возился с замком и ключом и наконец вышел из комнаты.

— Заур, я знаю, что ты меня недолюбливаешь. Догадываюсь и о причинах, начал Дадаш. — Но поверь, я желаю тебе только добра, и со временем ты в этом убедишься. И взял я твое заявление по просьбе твоей матери. Она случайно узнала о нем и позвонила мне. Дело в том, что твой Отец болен.

Заур встрепенулся.

— Нет, нет, ничего серьезного, не беспокойся. Давление подскочило, но я говорил с врачом, ничего опасного. Нервы. Нет, я не упрекаю тебя, просто хочу попросить, чтобы ты повременил с этим заявлением, ну хотя бы три-четыре дня. Отец узнает, и это будет для него еще одной травмой. Пусть поправится — и тогда пожалуйста.

— А он лежит? — спросил Заур.

— Нет, Зивяр-ханум говорит, что дома ходит, но на работу врачи пока не пускают. Я навещу его завтра. Оставь пока заявление. Ну, хотя бы до понедельника. Я уже говорил с начальством, ты вчера немного погорячился, но и наш милый зам, как ты знаешь, несколько… м-м-м… партизанистый. Он и вообще-то не умеет разговаривать с людьми, а тем более с молодым человеком, когда надо все учитывать: и возраст, и характер…

— А при чем здесь возраст? — спросил Заур.

— Ну, я и говорю, что нельзя так, с бухты-барахты лезть в чужую душу. И вообще я не понимаю, как сугубо личное дело можно решить методами грубого административного давления.

Круглые слова, заученно доверительный тон — что-то в этом человеке было глубоко неприятное. «Какие у него короткие руки, — впервые заметил Заур, просто удивительно!»

— Хорошо, — сказал он и поднялся. — Я подожду до понедельника.

— Садись, — сказал Дадаш. — Еще несколько слов. Только выслушай, пожалуйста, меня до конца. Я вчера говорил с Тахминой, — выложил он на одном дыхании, как бы боясь, что Заур все-таки встанет и уйдет и разговор не состоится. —

Мы вчера весь вечер провели вместе. Только не подумай, ради бога, ничего дурного. (Заур думал о его руках — о его коротких руках: «Неужели такими руками можно обнимать Тахмину?») Ну, тебе, собственно, известны наши с ней отношения, продолжал Дадаш, — истинно дружские, потому что я, несмотря ни на что, ценю ее. В ней много хорошего, и она, конечно, человек незаурядный. («Странные руки. Прямо как ненастоящие!») Так вот, я вчера сам позвонил ей, мы встретились и долго говорили. Заур, поверь мне, между вами все уже кончилось. Она это поняла, и ты скоро поймешь, но, может быть, ты поймешь это чуть позже, будешь мучиться сам и мучить других: и ее, и своих родителей. Только, ради бога, выслушай меня до конца. Все может быть в жизни. Ну, встретились, ну, потянулись друг к другу, привязались, ну не знаю: хотите называть это любовью — называйте, страстью — вам виднее. Вы оба молоды, красивы, полны сил и жизни. Я знаю, вы были вместе в Москве и сейчас вот вместе в Баку. Но все иссякнет, даже самая пылкая страсть, и, когда она иссякнет, если людей ничто другое не связывает — семья, дети, долг, какие-то общие интересы, — отношения превращаются в такую пытку, ты даже сам не представляешь.

Заур понимал, что вся эта наигранная сердечность служит одному — сломать его, добиться того, что не удалось никому другому. Но страшно было то, что в глубине души Заур знал, что все — правда. Не знал он одного — догадка ли это самого Дадаша или действительно ему об этом сказала Тахмина, потому что в самом факте их вчерашней встречи он не сомневался.

— Не надо излишне драматизировать, — сказал Дадаш. — Надо все это воспринимать не как конец жизни, а как один из ее эпизодов. Ведь жизнь — она такая длинная. И поверь, лучше расстаться добрыми друзьями и с добрыми воспоминаниями, чем осточертеть и возненавидеть друг друга. Лучше недоесть, чем переесть, — улыбнулся Дадаш, и Заур отчетливо вспомнил, как тот ел курицу в жаркую погоду и жир стекал куда-то за воротник.

И когда он понял, что разговор окончен, и, не сказав ни единого слова, встал и направился к двери, Дадаш сказал ему вслед:

— Навести отца. Сегодня или завтра. Это сразу поставит его на ноги.

Выйдя из издательства, он медленно брел по улицам. Ему не хотелось идти домой. «Домой, — с иронией подумал Заур. — Куда домой? Домой», — повторил он про себя и еще несколько раз повторил с расстановкой: «Домой… домой», — и удивился тому, что получилось новое сочетание — «домой», причем словно нарочно дразнящее его, нарочито издевательское по отношению к его теперешнему положению. «Дом мой, мой дом» — бывшая квартира Манафа.

Он попытался думать о чем-то другом и обнаружил, что очень голоден. Зауру тут же представилась кухня Тахмины и то, как она станет разогревать ему обед, если, конечно, она дома, и как они станут молча есть, потому что каждое слово будет подразумевать еще неначатое объяснение. А объяснение — он знал наверняка — может иметь теперь единственный финал: разрыв.

Он не сел в троллейбус, свернул к бульвару. Бульвар был безлюден, хотя стояла довольно теплая погода, и если бы не оголенные деревья и не ранние сумерки, можно было бы подумать, что это вечер ранней осени.

Заур шел по бульвару, где уже горели огни шашлычных, кутабных, рыбных ресторанов, кафе, чайных. В этих прозрачных, как аквариумы, павильонах сидели посетители, не столь многочисленные, как в разгар летнего сезона, но зато склонные дольше сидеть в тепле стеклянного уюта. В нем было нечто манящее ощущение присутствия людей и вместе с тем свободы от них. В них создавалась возможность не чувствовать себя одиноким, заброшенным и одновременно не тяготиться необходимостью поддерживать разговор, улыбаться, отвечать на вопросы.