Шествие императрицы, или Ворота в Византию
Шрифт:
— Апостольское имя, — удовлетворенно протянул князь. — Ну вот что, любезный, будешь ты при мне для особых поручений состоять. И чином я тебя повышу сразу — в секунд-майоры, дабы соответствовал месту. Хорошо ты знаешь Поднестровье?
— В каждой тамошней крепости есть у меня люди.
Князь оторопело глянул на него, от неожиданности губа у него отвисла.
— Ну-ка повтори, что ты сказал.
— Я сказал, ваша светлость, что в каждой тамошней крепости есть у меня свои люди среди турок. Ну и среди молдаван, конечно. Есть в Хаджибее, есть в Паланке, есть в Аккермане, в Бендерах. Вплоть до Сорок.
С неожиданной легкостью Потемкин выскользнул из-за стола и обрушил тяжелые руки на плечи новоиспеченного секунд-майора. Он тряс его, вперив зрячий глаз, и требовал:
— Правду ли ты молвил?!
— Как на духу, ваша светлость, — бормотал растерянно Марк. — Да и смел бы я лгать столь высокой особе? Дозвольте пояснить.
Потемкин отпустил его, вернулся в свое кресло и кивнул.
— Дитятею, как сказывал, воспитывался я средь таких же турецких младенцев из знатных семей в мусульманской школе. Ныне же все они в чинах и при крепостных гарнизонах. Дружество меж нас осталось. В юных летах служил я для сообщений двора господаря в Яссах с турецкими пашами и сераскерами, так что в каждой крепости есть у меня однокашники.
— А далее что было? Как ты к Суворову-то попал?
— Как началась война, турки стали чинить разорение христианской райе — по-ихнему стаду. Все мы-де изменники и всех нас, как стадо, надо прирезать. Я и утек к своему брату в Херсон.
— Ну вот что: ты для меня человек особой ценности, и милостью своей я тебя не оставлю. Старайся. Будешь ты и премьер-майором, и подполковником, и полковником. Но и служба твоя будет нелегкой. Наперед крепости разведывать станешь. Где переговорщиком, а где шпионом. Мой долг перед отечеством и государыней — беречь солдата. И посему штурму я предпочитаю капитуляцию. Там, где тебе удастся выговорить капитуляцию убеждением ли, подкупом, будешь ты довольно награжден. Понял?
— Как не понять, ваша светлость. Буду прилагать все старания для бескровной сдачи.
— Ступай. Да скажи Попову — пусть зайдет.
Попов не заставил себя ждать. И, глянув на князя, тотчас понял: потрафил!
— Ну, Василий, грех на тебе. Пошто доселе скрывал ты сего портария, сего Марка? Он человек для нас бесценный, право слово, бесценный. Пока пусть пребывает в секунд-майорском чине: выдай ему патент и зачисли в штат при канцелярии моей.
— Виноват, ваша светлость, да не раз порывался его представить, ан недосужно вам было. Тут курьеры от Суворова с рапортами.
— Чти, Василий, что-то глаз мой зрячий ослаб.
— От Фокшан кратко доносит: «Мы здесь одержали победу!»
— Ох уж эти синаксари Александра Васильича! Предписать ему, дабы доносил в подробностях: сколь было турка, сколь побито и велики ль потери, каковы трофеи.
Донесение о Фокшанах пришло поздней. Пять тысяч русских и двенадцать тысяч австрийцев по диспозиции Суворова взяли штурмом турецкое укрепление и наголову разбили 30-тысячный корпус сераскера Мустафы-паши. Русские потеряли 400 человек убитыми и 67 ранеными, австрийцы — поболее. Турки же — более 1500 тысяч только убитыми, двенадцать пушек и шестнадцать знамен.
— Каков Суворов-то! — ликовал Потемкин. — Сколько умело действовал и людей сберег! Честь и слава ему! То ли еще будет. Кабы не он, австрийцы драпали бы с
Потемкин был провидцем. Очередной рапорт Суворова был, как всегда, краток, но исчерпывающ:
«Речка Рымник, место баталии. 11 сентября 1789 году.
По жестоком сражении чрез целый день союзными войсками побит Везир! 5000 на месте, несколько сот пленных, взят обоз, множество военной амуниции, щетных 78 пушек и мотир. Наш урон мал. Варвары были вчетверо сильнее».
Вскоре стали известны подробности. Турецкая армия под командою самого великого везира простиралась до 90 тысяч. У Суворова было 8 тысяч, австрийцев — вдвое больше. Турецкая армия была полностью разгромлена. Ее предводитель не выдержал позора — его хватил удар, и Аллах принял его душу.
Потемкин прослезился.
— Суворова надобно вознести!
Екатерина была щедра. Суворову было пожаловано графское достоинство с поименованием Рымникского, бриллиантовые знаки ордена святого Андрея Первозванного, бриллиантовая же шпага с начертанием: «Победителю Везира», бриллиантовый эполет, таковой же перстень, наконец, кавалерии ордена святого Георгия 1-й степени.
Отвечая на послание Потемкина, Екатерина писала: «Хотя целая телега с брильянтами уже накладена, однако кавалерии Егория Большого Креста посылаю по твоей прозьбе, он того достоин…»
Почтил Суворова и император Иосиф, пожаловав его титулом графа Священной Римской империи и разного рода драгоценными подношениями.
— А мы-то все топчемся и топчемся, — сердился князь. Он сознавал в душе, что из него вышел худой стратег, что если бы главные силы русской армии соединились с австрийскими на Дунае и предприняли бы ударный марш за Балканы, а соединенный флот — на Босфор, то Турция была бы повержена, а заветный Царьград пал. И все это могло стать плодом победы Суворова над везиром с его главной силой.
Обмыслив все это, он впал в расстройство и хандру. Самолюбие не позволяло умалять себя, а ведь все могло сложиться по-другому, будь он менее самовит. Все ведь видел, все проницал. Ан не до края. Был увлечен частностями, а охватить все в целом, вплоть до конечной виктории, не смог.
Успокаивал себя: воюем-то на все стороны, с юга турки, с севера шведы, может ли достать силы на всех!
Беспокойство причиняла Франция. Там стряслась революция, король и королева были под арестом, аристократы бежали кто куда, а разбушевавшаяся чернь казнила оставшихся самым свирепым образом. Все это казалось непостижимым и было опасно. Екатерина наставляла его: «Буде из французов попадет кто в полон, то прошу прямо отправить к Кошкину (пермскому и тобольскому генерал-губернатору) в Сибирь в Северную, дабы у них отбить охоту ездить и наставлять турок».
Но были и другие французы, беглецы волею революции, оказавшиеся в России, желавшие ей служить и ее наставлять: маркизы, графы, виконты, случалось, даже герцоги. Потемкин принимал их без особой охоты: аристократический гонор не оставлял их. Несколько утешало его одно: язык, которым владели все без исключения русские аристократы, дворяне. Притом владели иной раз куда лучше, чем своим родным.
«Бог не выдаст, свинья не съест, — часто повторял он, размышляя над всеми обстоятельствами действительности. Лишь бы над нами пребывала Божья благодать».