Шествие императрицы, или Ворота в Византию
Шрифт:
Потемкин — Сегюру
Вы хотите поддержать государство, готовое к падению, громаду, близкую к расстройству и разрушению…
Потемкин — Сегюру
— Базиль! Базиль Степаныч!
— Иду, ваша светлость.
Василий Степанович Попов, личный секретарь Потемкина, его алтер эго [23] , правитель канцелярии и прочая, перешагнул порог кабинета
Его патрон, светлейший князь Григорий Александрович Потемкин, правая рука императрицы, предстал перед ним в натуральном виде. То есть совершенно голый.
23
Второе я (лат.).
Заметив искреннее изумление Попова, привыкшего вроде бы к чудачествам своего патрона, Потемкин гаркнул:
— Ну? Чего уставился? Голого мужика не видал? У меня все в обыкновенном виде, как у тебя.
Но так как остолбенение Попова не проходило, Потемкин подошел к нему, ткнул его в плечо и пробурчал:
— Чего стоишь? Ступай и принеси мне халат с позументом. Тот, что государыня пожаловала. Много ль народу дожидается?
— Два генерала, один полковник, трех курьеров с доношениями принял и вашей светлости доложу.
— Ступай, ступай. Генералов приму, полковнику скажи, чтобы явился завтра, коли срочности нету.
Халат был необъятный и роскошный. Попов накинул его на полные белые плечи Потемкина и спросил:
— Впускать, ваша светлость?
— Теперь можно, — благодушно согласился Потемкин. — Чать, не рассердятся, что я не в мундире и без регалий. А шлафрок забери, его место в спальне.
Первым был впущен вице-адмирал флота и кавалер Клокачев, принятый Поповым за генерала, что, впрочем, было не столь уж далеко от истины.
— Явился, ваша светлость, дабы доложить…
— Садись, садись. — Потемкин подвинул ему кресло. Он всем говорил «ты», не исключая и императрицы, когда они оставались тет-а-тет. — Вот теперь докладывай.
— Корабли, известные вашей светлости, что стоят на херсонском рейде, готовы отправиться в Севастополь, на свою главную базу. Однако интендантство доселе не поставило провиант…
— Я с них там штаны спущу, тогда провиант тотчас явится.
— Пушек недокомплект…
— Голыми их пущу, Василь Степаныч!
Попов тотчас вошел и стал перед Потемкиным.
— Вот господин вице-адмирал жалуется на интендантов. Пиши: ежели в три дня его претензии не будут удовлетворены, всех уволить без пенсиона. Что-то там у нас было еще об Херсоне?
Попов стал жевать губами, но Потемкин махнул рукою:
— Вспомнил! Там у вас обретается французский купец, некий Антуан. Сдается мне, что он шпионит в пользу турок.
— Благонамеренная личность, ваша светлость, — сказал Клокачев.
— Мои конфиденты благонамеренней, — отрубил Потемкин. — Ты, господин вице-адмирал, имей за ним примечание. И всю производимую им переписку с его корреспондентами в Крыму и Константинополе перлюстрируй и копии посылай
— Будет исполнено, ваша светлость.
— Государыня в наши пределы изволит шествовать. Херсон, а особливо порт, должен быть вычищен со всем старанием и блистать. О сем я предписал гражданскому губернатору, морская же часть должна первенствовать.
— Приложим все силы, ваша светлость.
— Ну ступай, коли более нету дела. Базиль!
— Слушаю, ваша светлость.
— Генералы скучны. Нет ли на прием какой мелкоты?
Попов знал, что Потемкин более всего любит беседовать с «мелкотой» — младшими офицерами. Он объяснял это так: обер-офицер, коли не вор, пребывает в нужде и не опасается открыть истину во всей ее неприглядности.
— Есть пехотный капитан, ваша светлость. Вторую неделю ходит.
Потемкин удивленно воззрился на Попова зрячим глазом. Другой, стеклянный, оставался невозмутим.
— Что ж это ты, Базиль, простого человека тиранишь. А ну впусти его немедля. Остальным объяви, что я занят и сбираюсь в отъезд.
Теперь пришел черед удивляться Попову.
— Как? Вы не изволили распорядиться насчет выезда. Стало быть, готовить?
— Готовь, готовь. Поедем смотреть, каково идет стройка. Там небось доселе зады чешут. Всех надобно погонять, иначе не двинутся. Скажи вдогон господину вице-адмиралу, что вскорости я сам к ним буду и всех распущу. А теперь впусти капитана.
Вошел капитан, переломился пополам и стал у двери как вкопанный. Лицо его было красно — то ли от робости, то ли от солнца, — глаза потуплены.
— Чего дверь загородил? Ступай сюда, садись, — сказал Потемкин тоном умягченным. Он понимал, что делается сейчас в душе служаки, не решавшегося заговорить.
Сел на стул боком. Мундиришко был заношен, зеленые рукава обтерханы до седин, руки приметно тряслись.
— Робеешь?
— Робею, ваша светлость. Пред столь высоким лицом…
— Пьешь?
— Как не пить, ваша светлость?
— По рукам вижу. Говори, чего пришел.
— Проигрался, ваша светлость, — с неожиданной откровенностью произнес капитан. — В пух и прах. Нищ, однако…
— Чего ж играл, коли нищ?
— В чаянии выиграть, ваша светлость. Из нужды, стало быть, вылезть. Теперь одно осталось — в петлю али стрелиться.
— Грех да беда на кого не живут, — назидательно произнес Потемкин. — Много ль проиграл?
— Четыреста рублен, — со вздохом отвечал капитан.
— А пьешь-то много ль? — продолжал допытываться Потемкин.
— Как все, ваша светлость?! На многопитие карман не тянет. Пять душ ребятенков не дозволяют особо.
— Это хорошо, что покаялся, — проговорил Потемкин. — Покаяния отверзи ми двери, гласит молитва. Помнишь ли?
— Как не помнить, ваша светлость?! Беспременно помню, каялся уж пред образом Богородицы Казанской.
— Господь грех отпустил, и я отпущу. Коли б солдат обирал — не отпустил бы, то грех великий, суду воинскому подлежащий. Солдат-то не обижаешь?