Шествие императрицы, или Ворота в Византию
Шрифт:
— Вот-вот, — оживился садразам. — Прежде всего мы должны попытаться достичь успеха на этом пути.
— Я всецело согласен с тобой, о почтеннейший. Умеренность прежде всего, ибо она — прибежище благоразумных. Будем же умеренны во всех наших шагах и посмотрим, к чему это приведет.
— Я все-таки представлю султану наше мнение. — Садразам развел руками, как бы говоря: положение обязывает.
— Вряд ли это что-нибудь изменит, — заметил кяхья. — Увидишь, он согласится.
— Я обязан…
— Его надменность не знает удержу. Советую тебе прежде вызвать придворного астролога
— Да, начальника черных евнухов, стража султанского соловья и хранителя султанской шубы, — саркастически подхватил великий везир. — Чтобы это дошло до ушей султана, и мне отрубили голову. Нет уж. Достаточно главного астролога: он осторожен и неболтлив. Я ему доверяю — не раз держал с ним совет, и всегда это оставалось между нами.
— Что ж, раз так, обрати свой взор к звездам и светилам, — улыбнулся кяхья, — да просветят они тебя и да напутствуют.
Главный астролог Хаджи Мустафа-эфенди почитался всеми во дворце как податель мудрых советов, подсказанных ему свыше. Это был человек небольшого росточка, почти карлик, с бородою, доходившей ему до пояса, которую он красил хной, с морщинистым лицом и маленькими зоркими глазками, буравившими собеседника.
Он охотно откликнулся на просьбу великого везира, и они расположились в его покоях. На небольшом столике перед ними дымились чашечки черного кофе, лежали сласти.
— Ты позвал меня в благоприятную пору: Сатурн вошел в свою высшую фазу, а звезда аль Тахрир приблизилась к нему на одно деление. Я наблюдал движение звезд, оно благоприятно для твоих замыслов…
Главный астролог был человек наблюдательный и любопытный до чрезвычайности. Он часто зазывал к себе иностранных послов с единственной целью разговорить их, выведать намерения их государей и их собственные. Так мало-помалу воссоздавалась картина возможных противостояний и возмущений.
Тем не менее заключения его отличались такой же туманностью, как звездное небо, затянутое облаками. Он был осторожен, зная, что ошибка может стоить ему головы. Поэтому ни разу не допустил промашки.
— Да, оно благоприятно для твоих замыслов. Русские несомненно устрашатся, быть может, даже отодвинутся от наших границ. Однако прежде я все-таки советую тебе обратить стопы к его величию, к нашему повелителю. Он наставит тебя, он предложит тебе план действий. Одно могу тебе сказать с твердостью: несмотря на все зловещие Слухи, распространяемые врагами ислама, войны меж нами и Россией не будет. Русские весьма опасаются нашего могущества, особенно они дорожат Крымом, столь неправедно отторгнутым от нас, и боятся его потерять. В случае же войны они его непременно потеряют, ибо каше оружие победоносно.
— Но мы же проиграли войну, эфенди, неужели ты забыл?
— То было давно — пятнадцать лет прошло. Мы обрели опыт, мы стали сильней, франки нам помогают вооружить и обучить нашу армию. Шейх-уль-ислам благословил штык — это испытанное оружие гяуров, и теперь наша пехота может отразить атаку и перейти в наступление, переколов солдат врага, как прежде ОКИ нас.
— Ты уверен, эфенди, что звезды благоприятствуют нам?
— Решительно. Сказано в Коране:
Садразам вздохнул. Он не был уверен в благоволении Аллаха. Денег в казне не было. Более двенадцати тысяч нахлебников жили в султанском дворце: титулованная знать, слуги и служанки, евнухи черные и белые, пажи, жены и наложницы… Они пожирали большую часть государственного дохода, ибо были прожорливы и жадны, как саранча.
Все были продажны, всех можно было подкупить. Но если где-то за морем это регулировалось общественным мнением и имело допустимые пределы, то с благословения султана под голубым небом этой земли пределов не соблюдали.
Его величество султан, он же падишах земли и неба, он же верховный эмир и правитель, владыка живота всех мусульман и подлунной Абдул-Хамид I был жертвою порядков, царивших в султанском дворце с незапамятных времен.
Как и все наследные принцы, претенденты на престол, для которых дворец — тюрьма, узилище, где их тщательно скрывают и к ним никто, кроме слуг, не имеет права входа, Абдул-Хамид в ожидании своего часа провел целых тридцать восемь лет! Тридцать восемь лет он провел в этой камере одиночного заключения, окруженной показным почетом.
Разумеется, характер его вконец испортился, а все представления о мире исказились. Он был круглый невежда, но, как всякий царственный узник, считал себя великим и всесильным.
Он правил пятнадцать лет. То была почти бесплотная тень правителя. Он всецело отдал бразды валиде — своей матери, начальнику черных евнухов, трем младшим женам во главе со старшей и едва ли не в последнюю очередь великому везиру и его кяхье.
Все вышеперечисленные торопились набить мошну. Назначения во дворце и вне его зависели от них и продавались. Каждое место имело свою цену, в том числе и великого везира.
Приближенным в последнее время казалось, что их повелитель не в себе. В редкие свидания с ним садразам замечал, что султан заговаривается либо внемлет ему вполуха.
Стоит ли держать с ним совет?
Положение обязывало.
Предстояло одолеть многочисленные затворы султанского дворца, не считая внешних. Их было три. Султанские стражи молча кланялись ему. Садразам шел в сопровождении свиты и мысленно готовил речь. Свита осталась ждать перед покоями его величества.
Султан был капризен и подозрителен. Случалось, малая оплошность стоила жизни его слугам. Поэтому, когда наконец садразама впустили, у него болезненно сжалось сердце.
Он почти прополз несколько саженей, отделявших его от трона.
— Встань, — ободрил его Абдул-Хамид. — И говори.
— О владыка поднебесной, величайший из падишахов, — начал привычно великий везир, — я явился к тебе за повелением…
— Как тебя зовут? Назови свое имя, — неожиданно перебил его султан.
— Коджа-Юсуф-паша, с дозволения твоей высокой милости и с соизволения Аллаха, — недоуменно пробормотал садразам.
— Ну вот, теперь я знаю. И чего ты желаешь от меня? Какой милости?