Шествие. Записки пациента.

Горбовский Глеб Яковлевич

Пусть я не накопил денег, имущества, пусть я один стою сейчас у окна… на склоне лета, жизни, но ведь я не одинок. Мир отзывчив на любовь. Друзья придут ко мне.

Теперь я владею несметным богатством, которое ощущаю как прозрение, которое рвется из меня и которое необходимо раздавать нуждающимся, раздавать, чтобы успеть раздать. Не поскупиться. Успеть любить.

Я стану отдавать детям, помимо знаний, всего себя, со всею неистраченной нежностью, стойкостью, милостью, накопленной в шествии по земле предков. Я ведь „тутошний“, сельский — в своих корнях. Но разве я знал историю Родины, человечества? В моем мозгу теснились только даты, имена, названия, то есть обозначения, и не было Пути, то есть предназначения, не говоря о смысле, о конечной цели движения — сделать мир чище, добрей, совершенней. Аннушку-маму переманю сюда из Окуньков…»

Так или примерно так рассуждал Мценский,

глядя в окно возрожденной Калиновской неполной средней, как вдруг за окном, в близко подступившем к зданию кустарнике, в подростковом березнячке, в его медно-зеленой, «трехкопеечной» листве уловил постороннее шевеление: это шустрые ребятишки из начальных, самых пронырливых классов производили разведку, стараясь вызнать о новом учителе как можно больше и как можно скорее.

А по вихлястой дорожке, ведущей к школьному холму, надсадно урча изношенным двигателем и посвистывая в мокрой траве пробуксовывающими, лысыми шинами, взлетал грязно-бежевый «уазик». Это пожаловало местное начальство. В единственном числе. Председатель «Лявонтий», по фамилии Лузгин. Из оттопыренного кармана председателевой капроновой визитки с капюшоном весело торчал ствол бутылки, запечатанный «золотой» медалькой с этаким забавным ушком для сподручности открывания сосуда.