Шествуют творяне
Шрифт:
А вот одно из ранних стихотворений Хлебникова:
Кому сказатеньки,Как важно жила барынька?Нет, не важная барыня,А, так сказать, лягушечка:Толста, низка и в сарафане,И дружбу вела большевитуюС сосновыми князьями.И зеркальные топилаОбозначили следы,Где она весной ступила,Дева ветренной воды.Великий поэт Европы Пауль Целан гениально перевел первую колыбельную
Второе общее место – Хлебников как прорицатель исторических дат, гадатель по «доскам судьбы», пытавшийся алгебраически рассчитать законы всемирной истории, а будущее увидеть как математическую функцию схождения всех данных, внезапную утопию в ходе сошедшихся событий. Принцип хлебниковской исторической математики прост: мы берем большой год, не 365 дней, а 365 лет, и смотрим, насколько он более властен над людьми и царствами, чем календарный год. Но важно здесь то, что властен именно большой год, а не просто какие-то предопределенные закономерности, то есть властвует над событиями только полнота их проживания, полнота прочувствованного бытия.
Для Хлебникова было важно и число 317, тоже поставленное основой вычислений больших исторических судеб. 317 для него это «гамма» мира, это исходное звучание слов, дел и событий. Вероятно, это действительно гамма 3-1-7, ми-до-си, в чем читается миссия и мессия, «до» и после событий. Должно было быть 317 председателей земного шара, куда должны были входить «математики», «поэты», «американцы» и другие. Пророчество о председателях земного шара исполнилось: Хлебников бы узнал их в Илоне Маске или Насиме Талебе: конечно, современные асы технологий не председательствуют, а скорее бегают, организуя проекты, но Хлебников ради праздника допустил бы и такую поэтическую вольность.
Третье общее место – Хлебников как создатель эстетики незавершенности, не дописывавший и не договаривавший свои произведения, начинавший с любого эпизода и заканчивавший на «и так далее», легко переходивший от цитат, литературных аллюзий и коробов эрудиции к эстетическому производству и обратно к собираемому материалу и случайным замечаниям. На самом деле Хлебников создал вполне продуманные поэтические формы – прежде всего, сверхповесть как трактат в лицах и малую поэму, построенную не по принципу цикла, а на внезапной смене эпизодов. Такие малые поэмы до Хлебникова создавал чтимый им Михаил Кузмин; только если Кузмин следовал музыкальным правилам сюиты, со сменой речевых декораций, то Хлебников экспериментировал с мифом: что произойдет с мифом, если он начнет жить в других пространствах, других мирах, станет номадом, пойдет странствовать вместе с переселяющимися народами, – а смена декораций происходит разве что для этнографа, который тоже одна из ипостасей поэта, но не для мифа.
Мы слишком много думаем о Хлебникове как о страннике, но, к сожалению, меньше думаем о нем как об идеальном управляющем поэтического хозяйства. Наша современница Ольга Седакова в стихотворении «Бабочка или две их: памяти Хлебникова» точнее всех разглядела в центре поэзии Хлебникова возвращение блудного сына: «Потому что бабочка летает на страну далече, / Потому что милует отец». Отец передал раскаявшемуся блудному сыну перстень, печать всего имущества, мы бы сказали – коды управления имуществом. Хлебников получил эти историко-математические коды, чтобы после того, как поэзия классики и модерна растратила образы и метафоры, собраться с мыслями и собрать логику высказываний, управляя достойно как отец.
А об общем месте о Хлебникове как о политическом мыслителе
Вообще, вокруг Хлебникова до сих пор много мифов, скажем, будто Вячеслав Иванов сразу оценил его мифотворчество, а Борис Пастернак остался к Хлебникову совершенно равнодушен. Конечно, Вячеслав Иванов восторгался Хлебниковым на Башне, потому что напряженно искал еще одного мифотворца, но потом, по воспоминаниям, говорил о нем с восторгом, удивлением и страхом как о сказочном чудовище. Казалось бы, что университетскому Пастернаку, въедливому и дисциплинированному, до мечтательного самоучки Хлебникова, впрочем, процитировавшего и его в стихах? Но так только на первый взгляд. Как по-хлебниковски звучат письма Пастернака из Всеволодо-Вильвы, с мелового дна бывшего Мирового океана, когда гребень уральского леса подобен Шварцвальду, само пребывание на месте есть странничество, а миры поэзии и музыки оказываются равно вселенскими и труд Урала становится вовсе не владыкой мира, а почвой и судьбой. Хлебников думал о вулканном реве Урала, о новых хребтах бытия, о подхватывающем наш личный порыв сбытии истории, но и Пастернак был поэтом пережитого косноязычия горного дела, которое выносит в историю быстрее любых книг.
Хлебников нашел продолжателей в обожавшем его Хармсе и Заболоцком с его «беззвучными насекомыми», позднем Мандельштаме, Арсении Тарковском с китайско-исламской бабочкой и Леониде Аронзоне (гениальное «Всё – лицо. Лицо – лицо…»), неоавангардистах, от Елизаветы Мнацакановой до Ры Никоновой-Таршис, верлибристах, как почти не замеченный при жизни Василий Филиппов, продолжателях хлебниковской комбинаторики, как Константин Кедров-Челищев, московских концептуалистах и многих других поэтах. Внимание к жизни мельчайших созданий и мысль о единстве космической гармонии и космической дисгармонии, эксперименты со звукосмыслами и масштабирование застающего нас будущего, лирический гротеск и эпический психологизм – всё это одинаково наследие Хлебникова. Даже Бродский, личность которого совсем не похожа на личность Хлебникова, отдал дань жанру малой поэмы и пристальным наблюдениям за природой и историей как центру поэтического высказывания.
Велимир Хлебников научил русскую поэзию не следить за готовыми буквами, звуками и образами, не очищать мысли и чувства или увиденное, но смотреть, что остается на руках после того, как буквы уже выдали нам свой смысл, а звуки отзвучали. Как писал Виктор Кривулин весной 1973 года:
И в сумерках, блаженно полуслеп,со шрифтом неразборчивым сливаясь,я уходил за буквами вослед,со мною только звуки оставались.Лучше всех сказал о наследии Велимира Хлебникова Андрей Вознесенский: «Мы – нация Блока, Хлебникова». Блок – это песенная вселенная, все напевы русского XX века, от песни Рождества до цыганской пляски и триумфа. А Хлебников тогда – логическая вселенная, «время – мера мира», измерение логикой событий логики страсти.
Казалось бы, от нас далеко время высокого модерна, с патетической миссией поэта или интеллектуала, честью каждого творческого человека, независимостью личных повелений странам и народам. Высокий модерн был временем великих характеров, от босяков Горького до пророков нового религиозного сознания, от университетских «мандаринов» до поэтов солнечной вселенной. Продолжения высокого модерна в позднейших поколениях – рок-культура, в которой «Битлз» популярнее Библии, и отчасти современная аниме-культура Япония, где герои по-прежнему верны своей чести. Там действительно «слово управляет мозгом», манипулирует в буквальном смысле слова, двигает руками, как при взмахе меча. Но пока мысль продолжает управлять словом, для нас жив Хлебников.