Шипка
Шрифт:
— Не, — ответил старик и провел ребром ладони по горлу. — Турци!
Костров догадался, что родители этих детей зарезаны турками. У него больно сдавило горло. Подпоручик вынул оставшиеся полуимпериалы и протянул их старику. Болгарин не отказался, он низко поклонился и прижал руки к груди.
— МалКа Болгария, голяма Россия, будет как у Христа за пазухой, — сказал Костров, мешая русские слова с болгарскими, чтобы его лучше понял старик.
— Христос, — повторил болгарйн й осенил себя крестным знамением.
Малка Болгария… — Костров показал мизинец, — Голяма Россия… — Он поднял большой палец, — Една голяма держава.
—
Костров изумился, что этот старик возражает, чтобы Болгария вошла в состав великой России. Почему? Неужели ему не надоели эти страшные муки? Эти зверские казни и глумления? А может, они не поняли друг друга? Петр слишком мало знал болгарских слов, чтобы толково объясниться со стариком. Или прав Андрей Бородин, так яростно возражавший Кострову еще в Кишиневе и доказывающий, что это не приведет к добру, что царские чиновники с замашками крепостников не способны даровать болгарскому народу настоящую свободу, ей куда лучше развиваться самостоятельным государством.
Костров помахал старику рукой и пошел догонять роту, пылившую по главной улице Казанлыка.
А где-то вдали, у Шипки, глухо и раскатисто рокотали орудийные выстрелы.
IV
Никогда не думал Иван Шелонин, что может быть так страшно. Рота еле-еле передвигалась по крутому скату горы, продираясь через колючий шиповник, перелезая через лесные завалы, устроенные турками, проваливаясь в гнилые громады сучьев, встречающихся на каждом шагу. Шиповник до того колюч, что на мундире Шелонина, будь это днем, можно было увидеть дюжину дыр, а на руках и на лице глубокие кровавые полосы. Но темная ночь скрывает все, не позволяет она видеть перед собой и местность за пять или хотя бы за три шага.
— Егор, — говорит Иван вполголоса, — я все время думаю, что турок сейчас выстрелит!
— Турок что! — тихо отвечает Неболюбов. — Ты негра помнишь? Черный, как эта ночь!.. Может, он в аршине от тебя и в глаза тебе смотрит. Он тебя видит, а ты его нет. И штык у него наготове!
— Не пугай, Егор, — просит Шелонин, — и так страшно!
— Вот черный так черный, что мой сапог! — едва ли не восхищается Неболюбов.
— Сапог у тебя порыжел, а негр всегда будет черным! — замечает Иван.
Негра Шелонин увидел среди военнопленных в Габрове. Он не поверил, что таким черным может быть человек, и даже, вынув чистую белую тряпицу, попытался протереть его лицо.
— Где наш барин? — спросил Неболюбов.
— Опять куда-то убежал, — ответил Шелонин.
— Шальной какой-то! — цедит сквозь зубы Егор.
Барин этот — Сергей Верещагин. У Габрова пристроился к роте и уже считает себя своим. Странный человек этот барин! Цивильное платье, а все время норовит быть впереди солдат, которым сам бог. — повелел быть первыми. Как величать его, неизвестно. Ваше благородие? Он не офицер. Но и солдату он неровня. У него, сказывают, свое небольшое имение под Вологдой. Вот и зовут его барином, но чаще всего обходятся и без этого слова. Да и не любит он много разговаривать: всегда смотрит вдаль, чутко прислушивается, ежеминутно проверяет винтовку, будто готовится стрелять или идти в штыковую атаку.
Ноги Шелонина вдруг стали куда-то проваливаться, хотя
А кругом было как в сказке. Листва едва шелестела, словно дремала. Выстрелы напоминали глухие раскаты грома. И только маленький ручеек звонко подавал голос. Где-то вскрикнула испуганная птица и тотчас умолкла. Застрекотал потревоженный кузнечик.
— А где же турки? Хоть бы одна бусурманская душа! — удивленно спросил Сергей Верещагин, появившийся, как привидение, из-за толстого бука. Пиджак у него расстегнут. Пуговиц на белой рубашке уже давно нет, и теперь, при свете проглянувшей из-за облаков луны, виднеется обнаженная, заросшая волосами грудь. Небольшая бороденка его взлохмачена, в ней застряли обрывки листьев, трава, кусочки коры. Наверное, продирался сквозь дремучие дебри…
— Убежал турок, как пить дать, убежал! — заключил Шелонин.
Верещагин затряс головой и хрипло выдавил:
— С такой выгодной позиции турки не побегут, их еще придется выбивать!
Сказал — и снова исчез в диких зарослях шиповника.
— Шальной, — тихо сказал ему вслед Неболюбов.
Путь становился более крутым, а шиповник гуще: сваленные деревья ощетинились заостренными, похожими на рога сучьями. Темень не рассеивалась, а густела и походила на деготь. Не Бедаком надо было назвать эту гору, а Бедой. Но что поделаешь, если, как сказал ротный Бородин, у них все упованье на темноту: артиллерия не поддержит в таком трудном месте, казаков или гусар в обход не пошлешь. А на горе, слышно, тысячи две турок. Не дай бог, если они обнаружат наступающих и откроют огонь: и ружья у них лучше, и пушки они успели поднять. Всех расстреляют, никто не вернется в Габрово.
А в Габрово вернуться желательно. На краю города, когда рота уже двигалась к Шипке, Иван встретил Елену Христову.
Она очень торопилась домой, жила ожиданием встречи с родными, но это не помешало ей сбегать к чужим людям и принести букетик пахучих цветов. «Чтобы живым вернуться!» — произнесла она с улыбкой, протягивая цветы. Их Иван хранит в кармашке: помялись и завяли цветочки, но пахнут так же хорошо, как и в ту минуту…
Лес неожиданно кончился, и рота вышла на опушку. Громады гор были так высоки, что едва не касались звезд, которые показались ДТелонину хотя и неяркими, но очень близкими: стоит взобраться на эти темные махины, чтобы дотянуться до мерцающих светлячков рукой.
Шелонин уже прикинул, что сейчас будет команда на отдых, но где-то впереди грохнул резкий и отрывистый выстрел, мощным эхом отозвавшийся в близких и дальних горах.
— Турки! — обеспокоенно проговорил Егор, — Заметили они нас!
— Теперь в штыки пойдем! — отозвался глухой голос.
Выстрел явился как бы сигналом; не прошло и двух минут, как на вершине затрещали сотни винтовок, а над головой засвистели пули. Неболюбов не выдержал, сорвался с места, крикнул: «Вперед!» — и помчался к вершине. За ним семенил Шелонин, потом поднялось еще человек десять, Но остальные не двинулись с места, они словно приросли к этой земле, покрытой мягкой атласной травой и усеянной яркими цветами.