Шиза и Малыш
Шрифт:
Наконец мне удалось провести удачную двоечку, когда первый удар подкинул Тарана на месте, а второй свалил с ног, взорвав окружавшую нас публику громким ревом.
Я находился в возбужденном, боевом состоянии, когда кажется, что дай мне Шварцнеггера, и я порву его на части. Крепкий ободряющий шлепок по моему плечу был однозначно воспринят, как попытку ударить меня. Рефлексы сработали мгновенно. Крепкий хук с разворота заставил пошатнуться Валерку Сальцева, признанного и непререкаемого авторитетного драчуна, самого сильного в школе.
В воздухе повисла мертвая тишина. Я же уже не мог, и не хотел останавливаться.
Озверевший Валерка попытался ударить меня, я пригнул голову, пропуская удар и, одновременно с подшагом к нему со всей своей ненавистью влепил ему в нос. Самый крутой и драчливый авторитет на глазах у всех превратился в беспомощное, окровавленное существо, зажимающее разбитый нос. Я сбил его с ног, и, не контролируя себя, пошел по кругу, с ненавистью вглядываясь в глаза зрителей.
— Ну! Кто еще хочет? Ты!? — я ткнул в лицо одного из своих обидчиков, и в его глазах увидел только страх, — Или ты!?
Меня боялись. На глазах у всех родился новый школьный авторитет, вдруг вылезший из под забитой и беспомощной личины Шизы…
Глава 3
Вопрос — служить в армии или «косить» от нее — у меня даже не возникал. «Косить» возможно только тем, кому есть что терять. Если ты уродливое слабохарактерное чмо, которое чувствует, что без мамкиной сиськи ему в армии придет «капут», тогда искать предлог, чтобы не идти в армию — надо. Насчет предлога в наше всепродажное время в нашем правовом поле, созданном просиживающими потные задницы родителями-«законотварцами» для своих сопливых деток, даже думать не надо. Хочешь — организуй ему справку, что он — полнейший инвалид. Причем с детства. И причем из-за участия в первой Отечественной… Или энурез. Для политической и олигархической «элиты» классная и необидная отмазка — «голубой». В нашем городском военкомате военком сказал, что всех призывников из «голубых» — пропустит через себя. Что имел в виду этот свирепый подполковник под два метра ростом — никто не понял. Но проверять — добровольцев не нашлось…
Как ни обливали армию грязью, служить мне все-таки понравилось. Потому что именно здесь я почувствовал себя человеком. Нас всех: высоких, красивых, маленьких, умных, придурков и прочих — переодели в одинаковую форму, и оказалось, что все мы выглядим одинаково. Не стало бедных, красивых… Не стало умных, потому что ум в армии не приветствуется. Зато приветствуется сообразительность, развитая моей шизофреничностью, сила воли, закаленная моим образом жизни, и дисциплинированность, воспитанная постоянным насилием воли над моим организмом.
В общем, все, кто на гражданке внешне казались «орлами», оказались слабы духом и быстро превратились в общипанных куриц. А я из забитого уродца превратился в образцового солдата. В армии человек лишен возможности, в трудную минуту спрятаться за родительскими деньгами, должностью, положением. Армия обнажает всю внутреннюю гниль и язвы. Поэтому все маменькины сынки и педики боятся идти служить в армию. А мамочки, трясущиеся над своими недоразвитыми и дебильными внешне и внутренне сынками, объединяются в комитеты солдатских матерей, чтобы укрывать от наказания дезертиров, беглецов, трусов и подонков, которые оказались не способными к самостоятельной
Я оказался готов к самостоятельной жизни. Страшно и представить, сколько уродов наподобие меня, а то и похлеще, почувствовали себя в армии людьми. Для меня не было тягот и лишений воинской службы. Они остались где-то там, в гражданской жизни. А моя уродливость, подчеркнутая стрижкой под ноль, оказалась мужественностью.
В учебке под Читой, где готовили снайперов, я прошел свои первые армейские университеты. Наши сержанты-старички только пугали будущими проявлениями неуставных отношений, когда мы столкнулись с этим в своем коллективе.
Меня поставили в наряд дневальным по роте вместе с дагестанцем Мусой. Парень он был не плохой, по горски крепко сбитый и мускулистый. Его уважали за не многословие и надежность. Только почему-то за него все должен был делать я. Это мне не понравилось. Как-то не по-человечески. Когда я попытался ему это объяснить, он, вместо того, чтобы понять меня, вдруг превратился в злобное чудовище с горящими черными глазами. Я еле успел увернуться от его крепкого кулака, намеченного мне в лицо. После этого в чудовище превратился я. Он оказался крепким противником. Несколько раз, упав, он все равно поднимался, и продолжал яростно кидаться на меня. Нас с трудом разнял дежурный по роте, в глазах которого я увидел уважение ко мне и жалость.
Почему он жалел меня, я понял поздно ночью, когда после отбоя в расположение роты пришло шесть дагестанцев. Кавказская солидарность сродни кавказскому гостеприимству. Если гостя принимают, то на стол последнее поставят, если бьют, то так, что на теле живого места не оставят…
Утром я имел долгую беседу с нашим ротным замполитом, который долго пытал, кто так меня избил. Я доверчиво смотрел тому в глаза и так же долго объяснял, что упал на лестнице, по которой катился несколько пролетов из-за своей неуклюжести и вследствие чего получил множество гематом и ушибов. Он не верил мне. Я не верил ему. Среди шакалов-офицеров были неплохие мужики, но после отбоя казармы жили своей жизнью, пока офицерье пьянствовало и ублажало своих жен. Никто и никогда не помогал мне. Ни от кого и никогда мне не нужна была никакая помощь. Все свои проблемы я должен был решать сам.
После долгого допроса меня отвели в санчасть, где и положили на несколько дней, пока не пройдет заплывший от кровавой гематомы глаз. Несколько дней я отдыхал телом и кипя душой. И с нетерпением ждал выписки. Дурацкая штука жизнь. Я никогда не жил, только сражался. За то, что другие имели с детства. Судьба практически не дала мне шансов — у меня не было в жизни ни опоры, ни надежды, а все, чем я располагал, — гордость, чувство собственного достоинства, и неистребимое желание отстаивать то немногое, что имел.
Выписали меня в субботу утром. В казарме во всю кипел парко-хозяйственный день, пацаны со взвода драили туалет. Муса был в туалете. Увидев меня, он презрительно скривился, но, заглянув в мои глаза, испуганно попятился. Взвод перестал драить туалет. Полы в туалете стал драить я. Мусой. И остановился только тогда, когда мой противник превратился в жалобно скулящее существо.
Второй дагестанец был маслорезом в солдатской столовой. Он попытался схватить нож, но сделал это зря. Из-за прилива бешенства я продолжал пинать его даже тогда, когда он замер без движения…