Шизгара
Шрифт:
Итак, осторожно, сбоку, проворно, вдоль правого борта, по краю. под покровом тьмы, не издавая ни звука, наметил Михаил пробраться к дальнему, вибрирующему, но обращенному к вольным просторам полей борту кузова, с которого, появись в том печальная необходимость, можно было бы запросто катапультироваться на четырехрядную гладь скоростной автодороги. (Однако, усмехаясь и подмигивая, все же не расстанемся с совестью, с объективностью, в конце концов, согласимся, деньги в этом случае действительно не попадут в сомнительные руки.)
Может быть, иной, весьма щепетильный и деликатный читатель и осуждает сурово откровенность автора, но, как известно, ему (автору), сыну эпохи, дороже правды только еще большая правда, а посему
Что ж, милейший читатель, а не пойти ли и нам на какое-нибудь упрощение с благородным намерением поскорее умозрительный холодок иронической прозы согреть теплом дружеской встречи? Конечно, пропустим абзац, минуем стук-постук коленок, напряженный блеск зрачков, отметим только одно, маневры Лысого не остались, несмотря на все его хитрости и абсолютную уверенность в себе, незамеченными, именно поэтому в какое-то мгновение вдруг, разом все неодушевленные и одушевленные звуки, так напугавшие Мишку, прекратились. Все, более ничто не мешает нам приступить к описанию эффектного момента выползания из-за угла ящика бритой макушки Михаила прямо под злополучную планку (доску), уже занесенную для хорошего размашистого удара лоснящимся от пота и грязи Штучкой.
Чудесным и непостижимым представляется одно - сохранение головой Лысого, к которой Штучка примеривался точно нами по звуку угаданным длинным и ржавым гвоздем, природой определенной округлости и, главное, цельности. Нет, повода всю жизнь расплачиваться за миг помрачения мозгов Мишка Грачик Женьке Агапову не дал. Достойно, с полминуты, он простоял в полном оцепенении, таким образом как раз переждав опасный момент необдуманных движений и слов, после чего, пребывая все в той же позе детсадовского ослика, тихо, но членораздельно попросил:
– Земляк,- сказал Лысый, всеми силами сохраняя достоинство,- земляк, позволь пройти.
Слов нет, земляк растерялся, его обезоружила автобусная обыденность фразы, он невольно опустил орудие убийства и, обнаружив завидную душевную щедрость, разрешил:
– Пжалуйста.
Это характерное "пжа" и "уйста" весьма своеобразно подействовали на младшего Грачика.
– Э...- начал он, неприятной пристальностью взгляда вновь нарушив только-только было установившееся в Штучкином организме гормональное равновесие, и вдруг...- Агапов,- сорвалось с языка еще не разрешенное рассудком, но интуитивно уже сделанное открытие.- Штучка! Это я, я,- и тут же, не дожидаясь ответа, подтверждения догадке, в совершенном экстазе залепетал Лысый.- Это я, Мишка Грачик.- И после паузы:- У меня смена, смена с собой,- почти выкрикнул Мишка, вставая на колени (открывая живот и грудь и тем самым, должно быть, выражая самые дружеские намерения), он взмахнул над головой болоньевой своей сумкой.
– Какая смена?
– спросил, все еще не решаясь приблизиться из темноты, явно потрясенный опознанием Штучка.
– От футбола смена, штаны, рубаха...
– Штаны?
– не понял Евгений.- Штаны...- повторил и осекся, и в этот, прямо скажем, библейский момент его невидимый миру легкоатлетический румянец превратился в багрянец, даже шея, даже уши и те потеряли вечернюю голубизну.- А... это...- в конце концов промолвил Штучка (возможно, желая придать беседе оттенок светской вежливости), правой рукой он провел над своей головой, над гордыми своими кудрями, как бы осторожным намеком пытаясь узнать о судьбе былого грачиковского богатства (левую руку он будто невзначай опустил
– На,- грубовато отреагировал Лысый и вместо объяснения протянул Штучке румынскую ковбойку.
Вот в этот счастливый момент братания и случилось непоправимое.
Автор не зря так долго возился с этим самым гвоздем в доске, описывал и длину и качество. На него-то Евгений и наступил, принимая бескорыстный дар.
Опустим слова (конечно, они были, вырвались из горла, сорвались с языка, ахнули во все стороны), просто отметим их наличие как признак, как показатель излишка органической химии, переполнявшей Евгения по самые уши.
– Скотина,- резюмировал он первый залп, вздохнул. распрямился во весь рост и, не давая Лысому опомниться, взмахнул обидевшим его куском неживой природы и швырнул поверх ящиков, как раз в то место, где за железом кузова угадывалась кабина.
Ба-бах! Гулко отозвалась Вселенная. Штучка же, растерянно глядя в мгновенно побелевшее лицо Лысого, с неожиданным жаром забормотал:
– Не слышно, там ничего не слышно...- И, не давая несчастному вымолвить слово (должно быть, горя желанием немедленно успокоить), Штучка запрыгнул на ящики (успев на ходу пару раз не попасть в рукав), доскакал до недавнего убежища Михаила, развернулся к Лысому передом, к Александру Егоровичу задом, поднял дрын и со счастливой улыбкой (впрочем, неразличимой в темноте и на таком расстоянии) заехал им в борт.
– Не слышно!
– орал Штучка, без устали бухая по железу.- Не слышно.
От такой непосредственности бравый Александр Егорович буквально озверел. Вначале он вообще отказывался верить своим ушам, но против воли раза два тряхнув в такт Штучкиным воплям головой, Александр Егорович в самом деле взбеленился.
Значит, так, сначала паршивые механики нагло покусились на давно установленную таксу, заломили за каждый скат полторы сотни, потом скинули десятку, но стали требовать выпивку за счет и так сполна расплатившегося Александра Егоровича и даже угрожали мерзавцы ему, очень спешащему человеку. Это для начала, дальше - больше. Ему, Егорычу. образцовому водителю, семнадцать лет колесящему по Сибири без единого ДТП, в этом вонючем центре большой химии прокололи дырку, невежливо остановив в тот самый момент, когда как раз отыскался начисто было сгинувший поворот на республиканскую дорогу ММ70. Проколол сержантик сопливый, а трояк, предусмотрительно вложенный, вернул, да еще с таким видом, словно бумажки достоинством меньше червонца считает прямым оскорблением для мундира. Но это все хоть и обидно, но в конце концов лишь эпизоды из жизни, так сказать. Но дальше-то, дальше, вслед за стремительным удлинением теней и их исчезновением, в розовых бликах фонарей начался уже совершенный не пришей к ноге карман бред, чушь, несуразица. Хотите, верьте, хотите, нет, но в привокзальном ресторане Александру Егоровичу вместо цыпленка "табака" принесли утенка, да, ему, с детства на дух переносить не желавшему (хоть ты лебедя мне зажарь) водоплавающих, честно по карточке заказавшему курицу, подсовывают как ни в чем не бывало прыщавую тварь, но что особенно возмутительно, уличенные, не падают ниц, а чуть ли не всем коллективом мошенников убеждают, будто тиной разящая гадость ни больше ни меньше как венгерский, лучших кровей бройлер.
Не успел Александр Егорович отплеваться, какая-то сволочь (какого лешего, неизвестно) выскочила из тьмы, замахнулась не то железякой, не то каменюкой и исчезла.
Но все это, черт возьми, в конце концов должно было забыться, сгинуть как дурной сон вместе с бетонными буквами у дороги - ЮЖНОСИБИРСК. Так нет же, двадцать километров на запад от злополучного герба с колбой и шестеренкой, вдруг, на тебе, кто-то в кузове (в родном доме, в грузовике) начал голос подавать.
– Не слышно?
– сатанея, возвестил Александр Егорович.- Сейчас будет слышно.