Схизматрица
Шрифт:
Жилища были священны — священны в силу самой своей уязвимости. Уязвимость универсальна. Уничтожение одного из миров означало бы, что безопасности нет нигде и ни для кого, что каждый мир может сгореть в геенне тотальной войны.
Конечно, полной безопасности нет, никогда не было и не будет. Способов уничтожения миров — сотни: огонь, взрыв, яд, саботаж. Неослабная бдительность, культивируемая всеми сообществами, разве что уменьшала риск. Способность разрушать доступна была всем и каждому. И каждый разделял со всеми
Судьба человека в Космосе никогда не была легкой, и вселенная Линдсея не отличалась простотой. Эпидемии самоубийств, жестокая борьба за власть, отвратительные техно-расистские предрассудки, подленькое, исподтишка, подавление целых сообществ…
Однако последней грани безумия все-таки удалось избежать. Да, без войны не обходилось. Мрачные, скрытые конфликты сыпались, словно искры, высеченные соприкосновением двух сверхсил, механистов и шейперов. Мелкие стычки, уничтоженные корабли, захват рудников с преданием смерти всех обитателей… Но в целом человечество жило и процветало.
И этот триумф его был глубок и фундаментален: в низших слоях сознания, где постоянно гнездится страх, осталось место уверенности и надежде. То была победа, принадлежащая всем, всеобъемлющая до неявности, отложившаяся в той части сознания, от которой зависит все остальное.
И все же эти пираты, как пиратам и полагалось, обладали оружием массового уничтожения. Машина была древностью, реликтом эпохи безумия, когда физики впервые взломали ящик Пандоры. Эпохи, в которую оружие космической мощности было рассеяно по поверхности Земли, словно точечные кровоизлияния, усеивающие мозг паретика.
— Я сам стрелял на прошлой неделе, — сказал президент. — Убедился, что на Дзайбацу не заминировали эту пакость. Некоторые из мех-картелей не преминули бы. Перехватят корабль где-нибудь в открытом космосе, оружие отключат, а к проводке подсоединят хитрый чип. Нажмешь спуск, чип испаряется, нервный газ… Хотя — без разницы. Если нажимаешь спуск у этой штуки в бою, ты всяко — мертв. На девяносто девять процентов. У шейперов, на которых мы нападаем, разная армагеддонная ерунда имеется. У нас тоже должно быть все, что есть у них. И мы сделаем все, что могут сделать они. Ядерная война, солдат; иначе — никак… Ну, огонь!
— Огонь! — выкрикнул Линдсей.
Ничего не произошло. Пушка молчала.
— Что-то не так, — сказал Линдсей.
— Пушка не работает?
— Нет, рука. Рука… — Он подался назад. — Рукоять отпустить не могу — мышцы свело.
— Мышцы — что?!
С этими словами президент схватил Линдсея за предплечье. Сведенные судорогой мышцы застыли, словно стальные тросы.
— Господи, — проговорил Линдсей с отработанной истерической ноткой. — Я не чувствую вашей руки! Сожмите крепче…
Президент стиснул предплечье
— Ничего…
В скафандре он накачал руку обезболивающим, а искусственную судорогу обеспечили дипломатические навыки. Но фокус этот давался нелегко. Рукояти в пальцах он не предусматривал.
Мозолистые пальцы президента вонзились в руку Линдсея немного повыше локтя. Боль сминаемых нервов резанула даже сквозь анестезию. Рука чуть-чуть дернулась, отпустив рукоять.
— Теперь есть. Слегка, — спокойно сказал Линдсей.
Ведь было же что-то, помогавшее терпеть боль… Если только стимулятор поможет вспомнить… Да, вот. Боль словно бы обесцветилась, превратившись в нечто, отвратительно близкое к удовольствию.
— Могу попробовать левой, — убито сказал он. — Конечно, если и она…
— Что там у тебя за херня случилась?!
Президент безжалостно вонзил большой палец в нервный узел на запястье. Линдсей почувствовал ужасную боль, словно ему на мозг набросили черную, прохладную ткань, и едва не потерял сознание. Он слабо улыбнулся.
— Думаю, здесь какие-то шейперские штучки, — сказал он. — Нейронное программирование. Они устроили так, что я не могу этого сделать. — Он сглотнул. — Рука — словно бы не моя.
На лбу его выступил пот. Под такой дозой вазопрессина он мог ощущать каждую мышцу лица по отдельности. Именно так, как учили в Академии.
— Этак не пойдет, — сказал президент. — Если не можешь нажать спуск, значит — ты не наш.
— А может, поставить какой-нибудь механизм? — предложил Линдсей. — Силовую перчатку, например. Я-то готов, сэр. Это она не хочет.
Он поднял негнущуюся от плеча руку и изо всех сил опустил на острый угол кожуха орудия. Еще раз, еще…
— Не чувствую…
На руке появилась порядочная ссадина. В воздух брызнули алые шарики крови. Рука оставалась неподвижной. Из раны медленно выполз уплощенный, амебоподобный кровяной сгусток.
— Но руку-то в измене не обвинишь, — сказал президент.
Линдсей пожал плечами (причем шевельнулось только одно):
— Я ведь стараюсь, сэр.
Он знал, что никогда в жизни не нажмет спуск. Он понимал, что за это его могут убить, хотя и надеялся избежать такого исхода. Жизнь, конечно, важна… Но не настолько.
— Посмотрим, что скажет второй судья, — сказал президент.
Линдсей не спорил. Это вполне соответствовало плану.
Судья-два спала в лазарете. Она вскочила, широко раскрыв глаза. Увидев кровь, она уставилась на президента:
— Какого хрена! Ты что, снова сломал ему руку?
— Это не я, — смущенно и как-то виновато сказал президент.
Он объяснил положение дел. Второй судья, осмотрев руку, перевязала ее.
— Похоже, что-нибудь психосоматическое.
— Я хочу, чтобы эта рука двигалась, — сказал президент. — Исполняй, солдат.