Школа
Шрифт:
– Какая это мука? Тем более, ты отличница.
– Ну так что, что отличница? Значит, я должна любить школу?
– Не знаю.
Навстречу идет лысый дядька. Дужка очков обмотана синей изолентой, на ногах – стоптанные тапки, около уха держит транзистор. Слышно, как кто-то выступает и ему хлопают.
Еще один мужик – в пиджаке, с галстуком – тоже прется по улице с приемником.
Я спрашиваю у Ольки:
– Что они все слушают?
– Ты что, не знаешь? Съезд народных депутатов.
– Не-а.
– Ну ты даешь. У нас дома только и разговоров,
– Они вообще друг с другом почти не говорят, и я с ними тоже редко.
– А-а-а.
Подходим к молочному ларьку.
– Хочу мороженого, – говорит Олька.
– Пошли лучше в «Пингвин» – посидим, нормального мороженого схаваем – с сиропом, а не это чмо.
– Не хочу в «Пингвин». Купи мне сливочное за тринадцать копеек.
– Давай лучше пломбир за двадцать.
– Не надо мне указывать, какое мороженое есть. Какое хочу, такое хочу.
– Ладно, не ори. Куплю за тринадцать.
– Все, поздно. Иди. До свидания.
– Что с тобой такое?
– Ничего. Сказала – иди.
Олька уходит по тротуару. Я догоняю ее.
– Что с тобой сегодня такое?
– Ничего. Что и всегда. Все надоело, все задрали.
Олька начинает плакать, прижимается ко мне. Я обнимаю ее.
– Знаешь, как они меня уже достали?
– Кто – они?
– Родители, кто еще? У мамы – любовник, папа пьет, а до меня им дела нет, я им вообще не нужна. Им было бы лучше, если б меня вообще не было. Не надо было вообще меня рожать.
– Ладно, успокойся. Положи ты на них.
– Дай мне сигарету.
Первый экзамен – математика. Пишем его в своем кабинете, в физике. Кроме нашей математицы, в классе еще одна, Остроумова, – она вела у нас в восьмом классе, – и, само собой, классная. Как только принесли из районо конверт с заданиями, математица с Остроумовой сели и сделали их все под копирку. Теперь разносят по рядам, а классная помогает: подбегает к каждому, спрашивает, какое задание нужно, и приносит. Мне принесла четыре первых. Я их аккуратненько перекатал сначала на черновик, потом на чистовик, потом переписал условия пятого – типа, начинал решать. Теперь сижу, балдею, смотрю в окно. По двору носятся малые со школьного лагеря.
Подходит математица, берет мои листки, смотрит.
– Некоторые за девятый и десятый класс так обленели и отупели, что даже готовое переписать без ошибок не могут. А ты хоть переписал правильно – и то молодец. – Она лыбится.
После экзамена все сдают свои листки и вываливают из класса, кроме Антонова и Князевой, – их математица оставляет, чтобы они «оформили работы как следует». Это значит, математица с Остроумовой будут проверять каждую цифру, каждый плюсик, чтоб, не дай бог, не прицепились в районо, а то возьмут и перечеркнут пятерки, исправят на четверки, и получат тогда Антонов с Князевой не золотые медали, а серебряные.
Дома сбрасываю костюм, одеваю спортивные штаны и майку, беру учебник по физике, покрывало и лезу на крышу
Поднимаюсь по железной лестнице, открываю люк, вылажу. Обзор неслабый. Деревья, улицы, машины, пятиэтажки, школа, завод Куйбышева, регенератный, ремзавод, трубы, дым.
Кругом валяются бычки и бутылки от «Мартовского». Видно, кто-то недавно вылазил. Может, Андрей с первого этажа со своими корефанами?
Расстилаю покрывало, снимаю штаны с майкой и ложусь. Учить физику лень, и вообще – куда мне спешить? До экзамена еще пять дней.
Внизу гудят машины, орут малые. Я достаю сигарету, закуриваю, смотрю на облака.
Лежим с Олькой на пляже на Днепре. Я – с учебником по физике, она – с книжкой Чейза. В купальнике она смотрится классно: фигура – что надо. Издалека никогда не скажешь, что малая.
Жарко, народу много – пацаны, бабы, мамаши с малыми, деды в «семейниках» по колено и старухи с отвислыми грудями. А бабы есть ничего – одна лежит около нас, в оранжевом купальнике, тоже читает книжку.
– Что ты на нее смотришь? – громко спрашивает Олька.
– Не смотрю я на нее.
– Нет, смотришь.
– Сказал – не смотрю, значит – не смотрю.
– Неправда, смотришь. Что, хочешь с ней по знакомиться?
– Ага, само собой.
– А хочешь – я подойду к ней и скажу: мой парень хочет с тобой познакомиться. Я б, конечно, на твоем месте с такой крысой не знакоми лась, но тебе видней.
Баба закрывает книжку, глядит на нас и говорит колхозным голосом:
– Э, малая, это ты про меня?
– А если и про тебя – что тут такого?
– Следи за базаром, а то щас нащелкаю по еблу.
– Сама следи за базаром.
– Э, ты что, хочешь, чтоб я встала? Тогда ты ляжешь.
– Я и так лежу. И ты меня не пугай, коза сраная.
– Щас увидим, кто коза сраная.
– Э, ты поспокойнее там, – говорю я бабе. – Тебя еще здесь никто не трогал.
– Не хватало еще, чтоб меня трогали. Скажи своей малой, чтоб не брала много на себя, а то ставится выше консервной банки.
– Ну, а дальше что?
– Ни хуя.
– Вот давно бы так.
Баба открывает свою книжку и читает дальше.
– Ладно, пошли купаться, – говорю я Ольке.
– Пошли.
Вода – ледяная. Олька заходит по колено, а дальше – боится.
Я ныряю – ну и холодина, – выныриваю и брызгаю на нее. Она пищит, брызгает на меня. Я подплываю, хватаю ее за плечи.
– Сейчас утоплю.
– Еще кто кого утопит.
Мы кувыркаемся в воде, как малые, орем на весь пляж, брызгаемся.
Выходим из воды – течение снесло нас метров на сто в сторону от шмоток. Идем вдоль берега назад, падаем на покрывало чуть живые. Олька одевает свои солнечные очки. Классно так – накупаться, потом поваляться на солнце, погреться.