Школьная любовь (сборник)
Шрифт:
Она невесело улыбнулась.
– Но откуда тебе все это известно? – чуть слышно прошептала я.
– Мне? Почему только мне? Это известно всем, кроме тебя, конечно.
Я растерянно замолчала.
Скоро рассветет. Придут родители, уйдет Илона…
Впереди зимние каникулы, у меня будет время подумать.
Родители так и не узнали о моей самовольной отлучке.
И мама сдержала обещание. Она предоставила мне полную свободу во время каникул!
Я целыми днями пропадала у Илоны.
Встречались с друзьями. Но я ни разу не позвонила Маринке. Просто не знала, как мне теперь с ней говорить.
Маринка пришла сама.
Как-то днем мы сидели у Илоны, слушали музыку и мечтали. Зазвонил телефон. Илона нехотя сняла трубку, я заметила, как у нее удивленно приподнялись брови, и она сказала кому-то чуть изменившимся голосом: «Дома, да… конечно, приходи…»
– Лариска? – спросила я.
– Нет. Это Маринка. Она сейчас придет.
– Вот это да!
– Действительно, удивила, – задумчиво произнесла Илона, – кажется, у нее что-то случилось, по-моему, она плакала…
Я совершенно растерялась. Плачущая Маринка? Я не видела ее с самой вечеринки и ничего не знала. Мы даже не попрощались, той ночью я просто ушла с ребятами, и все. Маринка пропала. Вместе с Маринкой исчезла и моя влюбленность. О Тиме я больше не думала, словно его кто-то вычеркнул из моего сердца, из моей памяти. Бывает же такое!
Она появилась очень скоро. Мы даже в себя не успели прийти после ее звонка, а Маринка уже стояла у двери.
Впервые я увидела смущенную Илону: она суетилась, не знала, куда девать руки, и все время как-то нервно посмеивалась.
Маринка выглядела осунувшейся. Она вошла, не глядя на нас, сняла пальто, уронила его на пол и прошла в комнату прямо в сапогах.
Илона подняла пальто, пристроила на вешалку; мы остановились в дверном проеме, не решаясь нарушить Маринкино горе, заполнившее постепенно квартиру.
– Марин, может, чаю? – робко предложила Илона.
Маринка подняла на нее полные слез глаза.
– Стас погиб! – сказала она и зарыдала.
Илона бросилась на кухню, я в ванную, за полотенцем. Мы прибежали: Илона с валокордином в чашке, я – с мокрым полотенцем.
Маринка, стуча зубами, выпила валокордин, после чего мы ее разули и уложили на диван, накрыв лоб полотенцем.
– Извините меня, просто не к кому больше пойти, – лепетала Маринка.
Мы, как могли, утешали ее, уверяли, что она правильно сделала, что пришла. Илона снова бегала на кухню, заваривала зеленый чай, металась туда-сюда. Я спохватилась и догадалась выключить музыку.
В квартире наступила абсолютная, вяжущая тишина, от нее закладывало уши и даже как-то темнело в глазах.
С полчаса Маринка просто лежала и тихо плакала. Потом нам показалось, что она задремала. Мы сидели молча, я у Маринки в ногах на диване, Илона – в кресле рядом. На столике
Маринка открыла глаза.
– Как ты? – встрепенулась Илона.
– Спасибо, мне немного лучше. – Маринка приподнялась и села, подогнув под себя ноги. Она была в черном свитере и длинной серой клетчатой юбке, тонкие светлые волосы разметались по плечам, в этот момент я увидела, что Маринка не красива, нет, она прекрасна!
– Как это произошло? – охрипшим от волнения голосом спросила Илона, и тут же спохватилась: – Если не хочешь, не отвечай.
Маринка слабо мотнула головой:
– От него давно не было писем… а сегодня пришло… от его родителей… от отца. Он сообщил, что…
Маринка закрыла глаза.
– Ладно, – мягко произнесла Илона, она взяла Маринкину руку в свои и, поглаживая ее, принялась шептать слова утешения. Она говорила о своей бабушке, которую безумно любила, и когда бабушка умерла, для Илоны это было таким страшным ударом, что она на много месяцев замкнулась в себе. Она долго не могла смириться со смертью, признать ее, привыкнуть. Но постепенно пришла в себя благодаря другой бабушке, которая сумела объяснить то, что происходит со всеми людьми, всегда, во все времена… Илона говорила о вечности, и еще о чем-то, чего я не знала и не понимала, но чувствовала: все правильно, именно об этом и именно так надо сейчас говорить.
Маринка слушала молча, не перебивая, не соглашаясь и не споря. Она просто слушала.
Потом Маринка вроде бы успокоилась. Подумав, достала из кармана вчетверо сложенный листок бумаги.
– Вот письмо, – сказала она.
Развернула и начала читать. Очень хорошее письмо, в нем отец Стаса сообщал Маринке о гибели сына, о том, как много слышал от него о ней. И считает ее чудесной девушкой. Он был благодарен Маринке за ее любовь к его сыну. Надеялся на то, что в ее жизни все еще сложится, потому что она только начинает жить.
Она закончила читать и передала письмо мне. Я всмотрелась в крупные острые буквы, ровные строчки, взгляд скользил по странице вниз, наткнулся на подпись: «папа и мама Стаса». Я никак не могла отделаться от назойливого воспоминания, какой-то неподобающей мысли. А она настойчиво возникала снова и снова, хотя я всячески пыталась прогнать ее.
У меня невольно вырвалось:
– У Стаса был очень похожий почерк…
Маринка забрала у меня письмо.
– Ничего удивительного, они же родственники, – сказала она, и голос ее дрогнул.
В тот день мы больше не говорили о Стасе.
Только один раз, когда Маринка сказала, что хотела бы сжечь его письма, Илона ответила: «Да, так будет лучше…»
Мы долго сидели втроем.
Когда Илона предложила перекусить немного, Маринка даже оживилась, сказала, что с утра ничего не ела и теперь у нее кружится голова.
Илона сразу же потащила ее на кухню, усадила за стол, извлекла из холодильника кастрюлю с борщом, поставила на плиту; достала хлеб, колбасу, сыр и велела мне все это нарезать.