Шквал
Шрифт:
Он поглядел на доктора наивно-вопрошающим взглядом.
— Не знаю, как инспектор типографий поступает, — в недоумении пожимая плечами, уныло отвечал Лапин.
— Так я… вечерком!
Пристав поспешно набил портфель конфискованными бумагами и газетными вырезками.
— Эх ты! Что ж ты, брат? Ведь это… вещь бумажная! Не арба какая-нибудь… надо поделикатней!
Стали собирать опять — уже вдвоем, при содействии Авдюшкина.
— Ну-с…
Пристав протянул руку доктору приятельским жестом хорошего знакомого. Лапин покраснел и, пряча руки назад, сказал не без смущения:
— Но… извините…
Пристав посмотрел наивно-удивленным взглядом, как бы недоумевая, за что мог обидеться доктор, крякнул и пошел, забыв свой портфель. Заседатель галантно раскланялся издали и направился вслед за ним, сопровождаемый казаками. Остался портфель с арестованными бумагами, какой-то нехороший запах и рой мух. Да на душе что-то скверное, нагвазданное…
— Пришли, напакостили и ушли, — сказал доктор, вместе с женой приводя в порядок опустошенные шкафы. — Как все это нелепо и первобытно-просто!..
Списка книг он так и не дождался. Приходил вечером Авдюшкин взять забытый портфель, и только. А
И когда в поисках работы доктор ходил по большому, неласковому городу и вместо тихих улиц родной станицы, с которой так свыкся, где его знали и любили, видел ущелья, сдавленные многоэтажными каменными громадами, засыпанные непрерывным треском и шумом движения, залитые пестрым потоком чужих, незнакомых, равнодушных людей, — тоскующее воображение из-под серого, запыленного ползучею, желтою копотью неба упорно переносило его туда, в далекий родной край, издали казавшийся необычайно прекрасным и милым. Оживало в памяти прошлое, старое и недавнее, проходил перед глазами родной народ, полный темных загадок, то охваченный воодушевлением и бурным протестом, то придавленный буднями тесной, скудной жизни, безнадежно-слепой и разрозненный…
Но чаще вспоминались веселые восходы из-за верб, закутанных в голубую вуаль кизячного дымка, безмолвные золотисто-багряные закаты с алыми стенами станичной церковки и задумавшимися галками на крестах. И сжималось беззвучной и долгой печалью сердце… По ночам снилось: стучат в стену детские ручки, кричит звонкий голосок: «папа» и слышится в соседней комнате проворный топот маленьких босых ножек. Проснешься — никого… За окном непрерывно льется треск и грохот. В серой мгле с тоской гудят охрипшие гудки…