Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастичных повествованиях
Шрифт:
— Бедность в нашем краю дело не новое, — отозвался Сивоха. — Придёт весна, и редкий крестьянин, садясь за стол, положит пред собою хлеб и будет иметь, чем засеять поле. И эта извечная недоля до того запала всем в память, что всё непонятное у нас всегда — предзнаменование несчастья. Нужно быть более бережливыми и рачительными. Кто трудится и просит Бога, тот и сам живёт, не зная нищеты, и людям помогает.
Слепой Францишек вздохнул и произнёс:
— Мы встречаем и проводим каждый год с одной и той же песней. Этот свет для нас лишь странствие, и небеса часто напоминают нам об этом. Летом, когда я слышу гром, который сотрясает всю землю, то думаю о всемогуществе Творца и о Его милосердии. Да будет на всё воля Его! Наше будущее в Его длани.
— Когда-то я слыхал такое повествование, [224] —
224
Из народных преданий. — Прим. авт.
225
Существует сербское предание «Отверстое небо»: «Ночью перед Богоявлением отверзается небо. Нужно только не спать, дождаться святой минуты, и тогда чего бы человек ни попросил, — всё получит. Но не все могут видеть селения горние. Кого ослепил грех, где тому увидеть отверстое небо!» (Боричевский И. П. «Повести и предания народов славянского племени», ч. 2, СПб, 1841).
— Слыхал и я эту историю, — сказал Зав'aльня. — По моему мнению, для искренней и усердной молитвы небо всегда открыто. Но куда подевался Базыль? Он ещё не закончил своего рассказа.
Все огляделись, но Базыля в комнате уже не увидели.
— Верно, сон его одолел, — сказал Сивоха. — Я давно заметил, что он едва сидел и то и дело начинал клевать носом. Но, пан хозяин, время бы и нам уже отдыхать. Завтра не целый день спать, нужно быть на святой мессе.
— И всё ж рассказ о ж'aбер-траве не закончен, — сказав это, дядя вышел и приказал приготовить гостям постели.
Огонь потушен. Все спали крепким сном.
Книга четвёртая. Попутчик
Природа повсюду дивна, красива и многообразна; бури чередуются с солнечной весенней погодой; удивлённый пилигрим взирает на сумрачные, весёлые и дикие пейзажи гор и лесов, встречает людей, которые, понимая его мысли и чувства, рады разделить с ним бремя тяжкой кручины. Повсюду есть счастье и недоля; повсюду непостижимое Провидение ведёт нас по дорогам жизни. Отчего ж человек всегда вздыхает по своей родной земле, как дитя по матери?
Такие мысли одолевали меня, когда в одиночестве держал я путь через поля и тёмные леса — далеко на чужбине. Приближался полдень, на небе ни облачка, день был тихий, зной всё усиливался. Утомлённый дорогой и горячим солнцем, присел я возле тракта в тени нескольких берёз. Невдалеке журчал ручеёк с чистой водой, а лёгкие дуновения ветерка, пролетавшего над полем, приносили приятную прохладу. Погрузившись в мечты, я вспоминал разные превратности минувших лет и не заметил, как ко мне кто-то подошёл. Был он высокого роста, котомка за плечами, лицо сухое, почерневшее от солнца и ветра, измученное трудной дорогой.
— Хорошо ли тут отдыхается, в тени берёз у источника живой воды? — спросил он.
— Тяжело идти в такую жару, — ответил я. — А до деревни иль до какой-нибудь австерии [226] может ещё далеко.
— Лучше всего идти, когда солнце
— В какие края послал Пан Бог? — спросил я у незнакомца.
— Далеко, туда, — показал он рукою.
226
Австерия — гостиница или трактир.
— Будешь мне попутчиком, я иду в ту же сторону.
— Охотно. Но я припоминаю, что мы когда-то виделись, кажется на берегах Двины, может, мы земляки?
— Может быть, ибо там прошли самые счастливые дни моей жизни.
— Я Северин, — сказал странник. — Печаль и время изменили черты моего лица, и весёлые мысли навсегда распрощались со мною, сегодня я уже не тот. Таковы уж превратности, что встречаем мы в жизни нашей!
— Теперь припоминаю, ты ведь был когда-то душою весёлых компаний.
— Покуда не глянул вокруг себя, но когда увидел и постиг всё, пошёл скитаться по свету и нигде не могу найти покоя.
— Дороги нашей жизни, — произнёс я, — словно пути ужасных снов.
— И трудно дождаться рассвета, который пробудил бы от этих страшных кошмаров.
— Давно ли ты, — спросил я, — видел родные горы и леса?
— Недавно, — ответил он, — наведался в тот край. Горы стоят на своём месте, а леса разрослись ещё больше; много! много перемен! Мрачное время, неурожайные годы дают себя знать, исчезли весёлые забавы крестьян, и в поле не услышишь песни пахаря или пастуха. Только плачка на кладбище печальным голосом трогает чувства тех, кто проходит мимо.
— Когда-то были лучшие времена. Любо было видеть их наряды и забавы во время праздника или на свадьбе.
— Помнишь ли — спросил Северин, — деревню на берегу реки Оболь? [227] Помнишь, как богатый крестьянин Лукаш выдавал там дочку замуж? В то время нам обоим было интересно посмотреть на народные забавы и послушать их свадебные песни. Гостям там всего хватало, было много и еды, и напитков. Помнишь эту песню?
— Наехала гасцей, Поўный двор, поўный двор. Выбiрай, Марынка, Каторый твой, каторый твой. — Да што ў сiнiм, На каню сiвым, То сват мой. А што ў атласе, Ў жоўтым паясе, — То дзевiр мой. Пышна убраный, А конь быланый, — То свёкiр мой. Конь вараненькiй, Сам маладзенькiй, — То мiлый мой.227
Оболь — правый приток Западной Двины, берёт начало в оз. Езерище, впадает в Двину в 35 км выше Полоцка.
Сами слова этой песни правдиво рисовали достаток минувших времён, были у них когда-то шёлковые платки, одежда из доброго сукна, красивые пояса, рослые и упитанные кони, было всё для красоты и удобства, были они счастливы. А ныне куда ни глянешь, тоска гложет сердце; дом Лукаша стоит пустой, без дверей и окон, одичали вишни, засохли яблони, которые он сам когда-то прививал, сад без хозяйского присмотра порос дикой травою. Река Оболь не изменила своего русла, в тех же берегах спешит к Двине, но уста людей давно уже оставила улыбка, на бледных и сумрачных лицах отражаются печальные мысли. Я спрашивал — где те старцы, что славились в этих краях добротой и учтивостью? Их двери всегда были открыты для соседей и странников, в их домах звучали весёлые песни; никогда не отказывали они в помощи беднякам, вдовам и сиротам. Их уж нет, остались одни воспоминания.