Шлюха-2

Леннокс Нина

ослеп. Все, что было в его жизни раньше, превратилось в пыль, призраки прежних

событий витали вокруг него, нашептывая свои отвратительные молитвы в уши.

Макс резко отодвинул стул и сел напротив брата. Поставил перед ним рюмку.

— Наливай! И не смей думать, что Джек сделал для меня меньшее. Понял? Не смей!

— Тебе всё равно. Ты весь день сегодня молчал, ни слова не произнес, будто тебе плевать.

Всё из-за этой взбесившейся твари! Член победил, да? Ты отдал жизнь нашего

отца этой

дряни!

Макс ударил Стефана, так, что тот упал со стула. Брат рассмеялся. Он уже ничего не

соображал.

— Теперь будешь бить меня? Бей! — Накинулся на Макса, и они покатились по полу.

Макс не сопротивлялся, позволяя брату выместить злость. Потому что был виноват.

Каждый удар был заслуженным. Пелена с глаз спала, и Стефан остановился.

— Боже… Что со мной происходит? — Закрыл лицо руками. — Прости, Макс.

— Всё нормально.

Максу было, что сказать. Но не хватало смелости… Пока не хватало.

— Открывай новую бутылку, — сказал он и сел за стол. Ссадины не болели. Болела душа.

Жаль, не было лекарства от душевной боли. — Ты не прав, Стеф. Во всём. Я любил отца.

Не перебивай. Просто молчи, хорошо? Знаешь ли ты, что я чувствовал, когда однажды

мамаша пришла и сказала, что у меня появился новый папка? — Стефан слабо улыбнулся.

— Да, именно так. Завалилась после свидания в нашу убогую квартирку и сказала: «Максим, сынок, всё закончилось. У тебя появился папка». Знаешь, о чём тогда подумал я?

А не пойти ли этому папке в зад, и ей туда же, твари. Мне было уже семнадцать лет, Стеф.

Розовые очки давно спали с глаз и валялись разбитыми где-то далеко. Я таскался днями по

улицам, трахался с местными малолетними, и не очень, шлюхами, бухал, иногда курил

травку. Парни предлагали перейти на что-то посильней, но мне хватало ума отказываться.

Мамаша продолжала водить клиентов домой, бывало, уезжала к ним. Больше… они не

трогали меня. А я ненавидел её всем своим сердцем. Как-то на районе, где мы жили, появился крутой парень. Говорили, что у него была пушка. Я хотел обратиться к нему, чтобы он пристрелил эту суку. Мою мать. — Макс поднял глаза на Стефана. — Я хотел

убить свою мать. И сейчас хочу. Потом появился Джек. Я не хотел его даже видеть, слышать, знать. Он казался мне настоящим придурком. Что он нашел в этой шлюхе? Ну, что, скажи?

— Он любил её…

— Конечно. Боготворил, ещё скажи! Видно, после потери семьи у Джека реально что-то

сдвинулось в голове. Но факт остается фактом. Он приютил несчастную шлюху и ещё

более несчастного подростка, которому давно пора было в колонию. Я помню наш перелёт

в Штаты. Да у меня глаза тогда из орбит выкатывались и не закатывались обратно.

Сначала частный

самолет. Я кожаных кресел до этого ни разу в жизни не видел. Потом

Лос-Анджелес. А затем и его дорогущий особняк, где всё было чужое. Даже стены орали о

том, что я — чужак. Я — грязный придурок, который ступил своими ногами на дорогие

ковры. Как же я ненавидел себя, мать, Джека, всех. Наверное, около года я прятался ото

всех, боялся людей. Они же были нормальными…

— Знаю, брат. Я прошёл все то же самое, — сказал Стефан и накрыл руками руки Макса.

— Я знаю.

— Ты знаешь, каково это, чувствовать себя ненужным своей собственной матери?

Женщине, которая дала тебе жизнь? Да, у тебя вообще её не было. Но лучше так, чем всю

жизнь быть второсортной игрушкой в её руках. Господи, тогда забота Джека казалась чемто диким, донельзя неправильным. И ты видишь, что лишь спустя двадцать лет я

подпустил его к себе… Зря. Теперь он мертв. Мне нельзя никого любить. Просто нельзя!

— Моя юность была точь-в-точь, как твоя. Только возвращался я не к мамаше в убогую

квартирку, а в ещё более убогий детдом. Знаешь, что это за место? Это холодное, сырое

помещение с кучей озлобленных на жизнь детей и подростков. Они настолько несчастны, что в их душах нет света. Они могут убить тебя, забить до смерти. Там образуется два

лагеря: те, кто бьют и те, кого бьют. Я всегда был во втором. Но когда вырывался на улицу, становился зверем. Нет… не хочу об этом. Суть в том, что Джек подарил жизнь и мне.

Скажи, ты простил её, да?

— Нет… Мне просто не за…

— Простил, конечно. Я понимаю тебя, Макс. Клянусь, понимаю. Любовь, порой, разрушает, а не созидает. А больная любовь — и подавно. Они все были такими.

Одержимыми. Больными. Сумасшедшими.

— О чём ты, Стеф?

— Твои «бабочки». У них у всех крыша ехала после общения с тобой. Ты — грёбаный

Синяя Борода! Что ты с ними делал? Они были помешаны на мыслях о мести, о суициде.

Постоянно говорили, с какой радостью они бы тебя убили, даже расписывали сцены

убийства в деталях. Лишь единицы говорили, как хотели бы начать жить с нуля, забыть

весь кошмар прошлой жизни и просто начать жить. Боже, какой я придурок. Я соучастник

преступления! И был им столько лет. Ты бил их? Насиловал? Тебе становилось легче?

— На все твои вопросы могу ответить — да. Они шлюхи, причем «элитные». Ты же

понимаешь, что значит слово «элитные». Самые грязные, потасканные, развратные

шлюхи, которые были в этих борделях. Их жизнь — звон монет. И я не скупился. У всего

есть цена. И у боли тоже. Я платил, они терпели боль. Плевать я хотел на то, что было с