Шолохов
Шрифт:
— Влияние, может, и было, но более ощутимо для начинающего автора влияние литературных поветрий 20-х годов: Пильняк, Бабель…
Шолохов встрепенулся. Филолог — в негодование. Но гость гнет свое:
— Известно, что тогда ваша литература обрела так называемую «рубленую прозу».
Он достал из портфеля карточку на плотной бумаге (ученые используют такие для справочных картотек) и прочитал из «Тихого Дона»: «Тысяча девятьсот шестнадцатый год. Октябрь. Ночь. Дождь и ветер. Полесье».
— Так вот то, что господин Шолохов в начале своего романного творчества использовал этот прием стилистики, тоже довод против обвинений
Никто в СССР не узнал о книге скандинавов. Небывалый случай! Это потому, что ЦК по традиции оберегал народ от антисоветчины, и посему — ни слова ни о тех, кто клевещет на Шолохова, ни о тех, кто его защищает. Этакая глушилка, набили руку на глушении западных радиостанций. Ниспровергатели авторства Шолохова в свою очередь тоже стали замалчивать книгу. Это потому, что не смогли ее оспорить и решили не пропагандировать даже критикой. Ее и перевели-то для нашей страны спустя пять лет после выхода в Осло в 1984-м. Да и то не по инициативе издателей или ученых, а по указанию влиятельного тогда государственного деятеля В. К. Егорова. Заметили книгу, если не ошибаюсь, всего-то две-три газеты, один из откликов был мой.
Г. Хьетсо… С ним я познакомился на литературном вечере памяти Шолохова, когда норвежец приехал в Москву. Он выступил, но по скромности или сдержанности почти ничего не рассказал о себе. Уединились и только тогда удалось хоть что-то о нем узнать.
— Вообще-то я не был специалистом по Шолохову. До 1975 года занимался дореволюционной литературой России.
— Как так?
— Случайно прочитал книжечку Д*. Сразу почувствовал особую ее значимость по наличию предисловия Солженицына. Читаю и… какое-то неудовлетворение: замысел у Д* — ученого, а аргументы, однако, публициста. Слишком бездоказательно. Рассчитано, чтобы поверили на слово… Гипотеза, не больше! Это в основном только у вас в стране почитают «Стремя „Тихого Дона“» как научно обоснованный труд.
— Почему же вы, не шолоховед, стали шолоховедом?
— Захотелось доказательств. Таков образ мышления ученого. Когда я принялся за поиск доказательств, то ничуть не думал принимать позиции «за Шолохова» или «против Шолохова». Главное — хотел вооружиться фактами. Я готов принять любую сторону — нашлись бы основания. Научные! Я только о таких…
Итак, полное поражение потерпел А. И. Солженицын в своем сражении против Шолохова. Но — странно — отказался от почетной капитуляции. Это к тому, что в начале кампании, освятив книгу Д* своим именем, заявил: «Предлагаю советской прессе и советским ученым ответить на эти аргументы, а не ругаться».
Однако же, когда ему стали отвечать, отказался от обещания обсудить возражения. Попросту промолчал, когда появились от разных исследователей не ругливые, а сугубо научные аргументы. В том числе и мое уже упомянутое «Открытое письмо».
Дополнение. Не только я подмечал, что перо Солженицына, когда он нацеливает его на Шолохова, — не точено на правду. Например: «Я читал книгу литературоведа Д* „Стремя „Тихого Дона““ и, как юрист по образованию, не могу признать, что он мне доказал, будто это не Шолохов». Это Владимир Максимов. Или Александр Зиновьев, философ-эмигрант: «По поводу сомнений в авторстве Шолохова… У меня
Глава третья
СОЖЖЕННЫЙ РОМАН
Середина 1960-х… В двухэтажном доме, из которого виден раздольный Дон, или в охотничьем домике на реке Урал, в котором работается без всяких суетных отвлечений-соблазнов, просятся на свет божий новые главы военного романа.
Величаво начинается новорожденный текст — сразу увлекает к чтению: «Перед рассветом по широкому суходолу хлынул с юга густой и теплый весенний поток…»
Может быть, так и пойдет далее в безмятежье — человек и мирная природа?
Издевательства
Почему же нет полного романа «Они сражались за родину» — только главы?
Трагична — поистине — судьба Шолохова как писателя и человека. Сколько же она рождает вопросов.
Не успел завершить роман? Теперь мы знаем, как мешали. И не только тем, что не допустили к архиву Генштаба, но и придирками, подозрением, критикой и унизительными процедурами недоброжелательного чтения в ЦК. А еще болезни и преклонные годы.
Не захотел завершать? И такие порывы уже были в его жизни — когда столкнулся с «перегибами» в коллективизации и притормозил «Поднятую целину».
Завершил, но схоронил, упрятал, не передал в печать? Именно такое случилось при жизни Сталина с продолжением «Целины»…
До сих пор боюсь верить тому, что услышал от двух близких Шолохову людей — еще при его жизни, но всего за восемь месяцев до кончины: уничтожен роман.
…Историю гибели романа можно обозначать с того дня, когда папка с машинописью новых глав появилась на столе у главного редактора «Правды». Светлана Михайловна Шолохова рассказала мне:
— Главный редактор «Правды» попросил у отца отрывок из новых глав. К 7 ноября. В праздничный номер. Сначала отец отказал ему, но после настойчивых просьб послал этот отрывок, где речь идет о Сталине и репрессиях. Редактор не решился напечатать это без разрешения «сверху». Уговаривал отца сделать поправки, «смягчить» или вообще выбросить некоторые острые места. Отец после очень резкого разговора отказался что-то поправлять и выбрасывать…
Тут-то рукопись и отправили в ЦК, в верховный кабинет.
Так началось противостояние: Брежнев против Шолохова. Все это скрывалось — государственная тайна.
Шолохов тоже смолчал; видимо, не захотел уподобляться диссидентам. Не напомнил обществу, что нет ни одного его романа, который бы не подвергался державным притеснениям.
Как я начал узнавать об этом? Сначала кое-что услышал от него самого еще в 1969 году, 2 июля. То было в Ростове. Он прилетел сюда из Вёшенской, чтобы встретиться с группой молодых писателей из тогдашних братских социалистических стран.
До чего же интересно проходила встреча! Повезло мне — попал сюда в качестве главного редактора издательства «Молодая гвардия». Он беседовал с молодыми коллегами просто, непринужденно, подымливая частыми сигаретами, был щедр на улыбку и усмешку, говорил живо и образно, доброжелательно. Но ведь приехал с раной на сердце, которую нанес Брежнев. Говорил с гостями на тему ответственности писателя перед временем, обществом и готовности ради всего этого идти на творческие жертвы. И вдруг заявил: