Шолохов

Воронцов Андрей Венедиктович

На ассигнациях был оттиснут штамп: «Гоп, кума, не журись, у Махно гроши завелись».

— Благодарствуйте, мне не надо, — сказал Мишка, — я паек получаю. Вот артисты — другое дело.

— Вольному воля.

Михаил отдал деньги за кулисы Тарасу — агроному Милешкину, шепнув:

— Никому не раздавай, снесешь их потом в ревком. Настю не бросайте, ведите в мой курень!

Махно тем временем, широко расставив ноги, не мигая, глядел в зал. Руки его были заведены за спину.

— Станичники! — наконец сказал он. — Кто сегодня первый

враг трудового крестьянства? Коммунисты. Были кадеты — я их разбил. Это ведь мои хлопцы шли через Сиваш! — Он ударил себя кулаком в грудь. — Что же сделал Фрунзе? Вероломно напал на нас, когда стояли мы в Крыму на отдыхе! Но он не знает батьки Махно. Вчера я был в Крыму, а сегодня пришел поднимать Дон!

Михаил, как был в Остаповых лохмотьях, спустился со сцены и пошел в сопровождении Лепетченко к выходу. На улице валялись трупы чоновцев и ревкомовцев, с которых сняли даже исподники. С гиканьем носились в разные стороны конные махновцы, меча из-под копыт грязный снег. Штаб свой Махно разместил в ревкоме. Возле крыльца, подтекая кровью, лежал зарубленный продкомиссар. Вслед за Михаилом и Лепетченко шли две девушки в платках, которые сидели на представлении в первом ряду вместе с махновской «головкой». Они равнодушно, прихватив пальцами подолы юбок, обошли лужу комиссарской крови, словно это была обычная уличная лужа. У Михаила нехорошо засосало под ложечкой. «Господи, выйти бы отсюда живым! — подумал он. — У них жизнь человеческая — ничего не стоит…»

В сенях развалился на стуле махновец с винтовкой, от которого крепко пахло сопревшими портянками. Рядом сидел полный человек с серым лицом, лысина которого от уха и до уха была прикрыта длинной, цвета воронова крыла прядью. Завидев девушек, плешивый вскочил и бросился жать им руки.

— Галечка! Фенечка! — лепетал он. — Вы-то знаете, как я верен батьке, как люблю и уважаю вас… Не знаю, что со мной случилось, прямо какое-то затмение нашло… Галина Андреевна, если бы вы сказали батьке… Еще вчера мы с вами так мило ужинали, играли в «дурачка»…

— Не хвылюйтесь, товарищ Лашкевич, — ровным голосом сказала девушка, названная Галиной Андреевной. — Нестор Иванович справедлив.

— Да-да, конечно, — без особой надежды в голосе произнес Лашкевич, — но все же — Галечка, Фенечка… Нестор Иванович прислушивается к вам… Товарищ Лепетченко, ты-то мне веришь? — спросил Лашкевич у Мишкиного конвоира.

Лепетченко побагровел и с натугой, так что, казалось, шейные позвонки хрустнули, отвернул голову от серолицего.

— Постереги, — кивнул он хлопцу с винтовкой на Михаила.

— Слухаю, — равнодушно ответил тот.

Лепетченко ушел, звеня длиннющими, увенчанными звездами шпорами. Михаил присел на скамью рядом с Лашкевичем, который продолжал умоляющими собачьими глазами глядеть на Галю и Феню. Те, не обращая на него никакого внимания, пошли осматривать разгромленное махновцами, усыпанное бумагами помещение ревкома. Хлопец зевнул и, привалившись спиной к стене,

затянул вполголоса «веселую» песню:

Да кто ж там лежит под могилой зеленой? Махновец геройский, покрытый попоной…

Хлопнула входная дверь, и тяжелыми быстрыми шагами вошел тучный, краснолицый, с буйными кудрями человек, уколол Мишку, как шилом, маленькими пронзительными глазками.

— Это что за босяк? — наставив на Мишку палец-сосиску, спросил он у часового. Тот меланхолически пожал плечами:

— А пес його знае. Лепетченко привел.

— Ну, нехай таких оборванцев Лепетченко и допрашивает. А ты, товарищ Лашкевич, ходи сюда.

Лашкевич поплелся вслед за тучным в комнату, где, по странному совпадению, раньше сидел представитель Дончека. Галя и Феня вернулись в сени, присели рядом с Михаилом.

— Не журись, хлопчик, — сказала Галя, заметив подавленное состояние Михаила. — Тоби никто не тронет, колы будэшь слухать батьку. Це вин тому, — кивнула она в сторону Лашкевича, — залышилось життя на пивгодыны, вид силы — на годыну.

Говоря так, она, наверное, хотела успокоить Мишку, но этого, естественно, не получилось.

— А вы откуда знаете? — спросил он.

Галя криво улыбнулась.

— Та уж знаю.

Дела товарища Лашкевича и впрямь, были, по-видимому, не очень хороши. Через незатворенную дверь было слышно, как его допрашивал багроволицый.

— Батька отдал тебе на сохранение четыре с половиной лимона керенками. Где они?

— Я намерен представить подробнейший отчет об использовании денежных сумм, — лепетал Лашкевич. — Дай мне время, как я могу сказать вот так, с ходу?

— Как тратил, сука, так и скажи. У тебя нашли сто пять тысяч рублей. Где остальные?

— Я раздавал по сто рублей партизанам и сочувствующим. Требование политического момента…

— Эти партизаны уже пришли к нам. И знаешь, что они нам рассказали? Ты в Большом Яниселе, пока мы кровь проливали, швырял деньги пачками, устраивал там, падло, балы, вечеринки, делал богатые подарки своим марухам, платил им по двести тысяч за ночь… Что скажешь?

— Было, было пару раз, каюсь, но все остальное — злобные наветы! Это ж я на радостях, что удалось вырваться из чекистских застенков, не каждый день такое удается, но я все, все возмещу…

— Я не знаю, в каких ты был чекистских застенках, но от меня ты точно не вырвешься. Давай сюда свои паскудные руки. — Были слышны возня и сопенье. — Слушай приговор. Комиссия рассмотрела твое дело и приговорила тебя к расстрелу.

— Я хочу видеть батьку! — закричал несчастный Лашкевич. — Какая еще комиссия? Ты не имеешь права, палач!

Загремел стул. Кудрявый вышел в сени, открыл входную дверь.

— Гаврик! — рявкнул он.

Вошел махновец в широченных галифе из зеленого бильярдного сукна. Он был явно навеселе.