Шопен, соната номер два

Носов Евгений Иванович

– У тебя, Федор, помнится, вроде бы «Слава» была? – спросил дядя Саша.

Федор махнул рукой сокрушенно:

– Да не нашел. Кинулся в сундук – вот эти лежат, а «Славы» нету. Небось, внук, демоненок, баловался и задевал куда-то. Приставал, помню: дай поносить, дай поносить. Ну, н'a, говорю, померяй, побудь в героях. А он, вишь, и забельшил невесть куда.

– А то, глядишь, променял дружкам на какую свистульку. – Дед Василий смеялся беззубым ртом. – Понятия никакого нету, чем за это плачено.

– Дак они, медали-то, вроде

как уж и без надобности были, – сказал незнакомый дяде Саше мужик в литых резиновых сапогах. – Победу и ту однова забыли спраздновать. Самый для орденов подходящий день. Многие поотвыкли, вроде и совестно выряжаться. Это вот теперь опять надевать начали.

Старые солдаты, смущаясь, исподволь разглядывали друг на друге боевые награды – у кого сколько и какие.

– Медали пришпилить – куда ни шло, – сказал Степан Холодов, взглянув на новую телогрейку деда Василия. – От них на одежде никаких следов не остается. А ежели, к примеру, Красную Звезду, дак эвон какая дырка! К маю купил новый костюм, и сразу задача: надевать орден ай нет? И надеть охота, и костюм дырявить жалко.

– Оно ежели б как раньше: навинтил да и носи без съему, – поддакнул фронтовик в резиновых сапогах.

– Ну да, ну да, – кивнул Холодов. – Не станешь же потом всякому пояснять, что дырка-то не простая, а почетная.

Солдаты посмеялись незатейливой шутке, и Холодов спросил:

– Ты, Федор, за свою «Славу» сколько получал?

– Уж и не помню… Рублей тридцать, кажись. Еще старыми.

– Выходит, трешку по-нонешнему?

– Дак нынче и вовсе ничего, – заметил Тихон Аляпин.

– Знаю, что ничего. Это я так, прикинуть. А вообще-то надо бы опять платить наградные. Раз уж ордена начали носить.

– Всем платить – ого сколь надо!

– Да уж сколь? Всего-то рублишко за «Отвагу».

– Тебе рубль да другому рубль – мильон и набежит. Одной «Отваги» и то знаешь сколько?

– Ну, не скажи. Теперь не больно-то густо осталось, – возразил Холодов. – Много ее, «Отваги»-то, на красных подушечках отнесли. Одних маршалов сколь проводили. По газетам гляжу: то один, то другой в черной рамке. А уж нашего брата и подавно большой укос. Да вот считай: тогдашним новобранцам и то уже под пятьдесят…

– Так-то оно так. Костлявая чинов не разбирает…

– Выходит, казне полегче теперь стало. Можно бы какую мзду и начислить солдату, который еще уцелел.

– Ну и крохобор ты, Степк! – сплюнул Федор. – Дай награду тебе да еще мзду в карман. Да нешто мы наемники, что ли? Не чужое обороняли, свое, кровное. К тебе, допустим, в хату воры полезли, а ты их взял да и поколотил. А потом матери своей говоришь: «Я воров прогнал, проявил геройство, давай, мать, за это трояк!» Ведь не станешь у своей же матери требовать? Не станешь! Так и это надо понимать.

– Ну, уел, уел он тебя, Степка! – засмеялись фронтовики. – Ничего не скажешь!

– Да я про что? – тоже рассмеялся Холодов. – Мне разве деньги нужны, чудак

человек. Трешка – какая пожива? А когда прежде их платили, вроде бы пустяк, табашные деньги, а – приятно! Вот я про что. Идешь, книжечку предъявляешь – тебе очередь уступают, глядят с уважением.

– Тебе и сейчас уступают, вон рукав пустой.

– Да не дюже-то раздвигаются.

– Э-э, мужички! – воскликнул дед Василий. – Какой разговор завели! Скажи спасибо, живы остались. Сам бы от себя платил!

К фронтовикам подошел председатель здешнего колхоза Иван Кузьмич Селиванов. Грузный, страдающий одышкой, он был тоже увешан орденами, тесно лепившимися вдоль обоих пиджачных бортов. И даже покачивался на голубой ленте какой-то инодержавный «лев», который за неимением места расположился почти на самом животе. Казалось, Селиванов потому так тяжко дышал и отдувался, что непривычно нагрузил себя сразу такой уймой регалий.

– Привет, гвардия! – сипло пробасил он, расплываясь в улыбке своим добрым простоватым лицом, и сам тоже, как и все прежде, вскользь, ревниво пробежал живыми серенькими глазами по наградам собравшихся.

Дед Василий плутовато сощурился:

– Упрел, однако, Кузьмич! шутка ли, такой иконостас притащил. Никаких грудей не хватит – наедай не наедай.

В другом месте так лихо и не посмел бы созоровать дедко, но тут, в кругу бывалых окопников, действовал свой закон братства, отстранявший всякие чины, и прежний ездовой безо всякого подкузьмил прежнего командира полка, а ныне – своего председателя. Да и все знали: Кузьмич – мужик свой, не чиновный, с ним можно. Если к месту, конечно.

Иван Кузьмич тоже не остался в долгу перед дедом Василием:

– Свои-то ты, поди, гущей начистил? Сверкают – с того конца поля видать.

– Не-е, Кузьмич, не угадал! – зареготал дед Василий. – Это не я. Это мне баба надраила.

Фронтовики засмеялись.

– Ей-бо, не брешу. Я хотел было так иттить, а она: нехорошо, говорит, с такими нечищеными на народ.

– Ай да молодец баба! – весело похвалил Иван Кузьмич. – Вот кому ордена носить – женщинам нашим!

– Это точно! Ежели по совести, то в самый раз пополам поделить. Одну половину нам, а другую им. Нам за то, что воевали, а им за то, что тыловали. А то ничуть не слаще войны.

– Значит, это старуха тебе так наблистила?

– Она, она! Да и как не наблистить? – развел руками дед Василий. – Ну, которые там медные, ладно. А то ить из серебра, а вот, скажи ж ты, тоже портятся, тускнеют. Я их и в сухое место прятал, на комель, – все едино гаснут. Нету того блеску, как было.

– Время, отец, время работает, – сказал Иван Кузьмич.

– Что там медали! Мы и сами, гляди, как потускнели, поистратились, – заметил Федор. – У всех вон седина из-под шапок.

– А у меня дак и вовсе волос упал. – Дед Василий сдернул фуражку и засмеялся: – Во, как коленка! А в Будапешт этаким молодцом вступал.