Шопенгауэр как лекарство

Бонни подняла обе руки и сделала «Т».

—  Тайм-аут. Все, больше не могу. Это важный вопрос, но сейчас он не к месту — я больше не хочу об этом говорить. Как мы можем вести себя как ни в чем не бывало, когда Джулиус только неделю назад объявил нам, что умирает? Это моя вина: я не должна была поднимать эту тему — все это чепуха. Все чепуха по сравнению… — Наступило молчание. Все опустили глаза, а Бонни продолжила: — Все, беру свои слова назад. Мне нужно было начать не с этого, а со сна, который я видела неделю назад. Мне кажется, Джулиус, это касается тебя.

— Слушаю тебя, — сказал Джулиус.

— Была ночь. Я стояла на темной платформе… Джулиус прервал ее:

— В настоящем времени, Бонни.

— Да, пора бы мне уже привыкнуть.

В общем, ночь, я стою на темной платформе и хочу сесть в поезд, который уже тронулся. Я иду быстрее, чтобы успеть, вижу — мимо проезжает вагон-ресторан, а в нем хорошо одетые люди, они едят и пьют вино. Я не знаю, как мне сесть. Поезд движется быстрее, и вагоны становятся все хуже и хуже, окна у них заколочены досками. Последний служебный вагон — просто голый каркас, который чуть не разваливается на части, и я вижу, как он уносится от меня, и слышу, что поезд дает гудок, такой громкий, что я просыпаюсь — четыре часа утра, сердце колотится со страшной силой, я обливаюсь потом. Больше я так и не заснула.

— Ты до сих пор видишь перед собой этот поезд? — спросил Джулиус.

—  До мельчайших подробностей. Как он мчится по рельсам. Мне до сих пор так страшно. Просто мороз по коже.

— Знаешь, что я думаю? — сказал Тони. — Я думаю, что поезд — это наша группа и из-за болезни Джулиуса она скоро развалится.

— Точно, — заметил Стюарт. — Поезд — это группа, она увозит тебя куда-то и дает тебе пищу — те люди в вагоне-ресторане.

— Да, но ты так и не села в него. Ты бежала? — спросила Ребекка.

— Нет, я как будто знала, что не смогу сесть.

— Странно. Ты хотела и в то же время не хотела сесть в поезд? — сказала Ребекка.

— Я даже не пыталась.

— Может, ты боялась? — предположил Гилл.

—  Я когда-нибудь признавался вам, что влюблен? — неожиданно спросил Джулиус.

Наступила полная тишина. Джулиус лукаво взглянул на вытянувшиеся от удивления лица.

— Да, влюблен. В эту группу — особенно когда она работает как сегодня. Отлично. Просто молодцы. Вы великолепно справились со сном Бонни. Я тоже хочу внести свое предположение. Мне кажется, Бонни, что поезд означает и меня. От него несет ужасом и темнотой. И, как точно заметил Стюарт, он дает пищу. Так вот, я думаю так… Ты боишься его — как, должно быть, ты боишься меня или того, что ждет меня впереди. А этот последний служебный вагон, от которого остался один каркас, разве он не означает того, что скоро должно со мной случиться?

Бонни встала, подошла к коробке с салфетками, вытащила одну, вытерла глаза и, заикаясь, ответила:

— Я… ох… я даже не знаю, что сказать, — все это так странно… Джулиус, ты просто убиваешь меня тем, что так спокойно говоришь о смерти.

— Мы все однажды умрем, Бонни. Просто я знаю свой срок лучше других, — ответил Джулиус.

— Именно это я и хотела сказать, Джулиус. Мне всегда нравилась твоя легкость, но сейчас, в этой ситуации, мне кажется, мы ведем себя так, будто что-то замалчиваем. Я помню, однажды — это было в выходной, когда Тони отбывал свое наказание, и мы не стали говорить об этом, — ты сказал, если что-то важное не обсуждается в группе, тогда нечего говорить и про остальное.

— Я хочу сказать две вещи, — сказала Ребекка. — Первое, Бонни, мы как раз и говорили о важном — о нескольких важных вещах. А второе — боже мой, чего еще ты хочешь от Джулиуса? Он и так об этом говорит.

— Он даже, — добавил Тони, — шипел на Филипа за то, что тот рассказал нам об этом раньше.

— Вот именно, — согласился Стюарт. — Так чего ты хочешь от него, Бонни? Он делает все, что может. Он даже привлек свою группу поддержки.

Джулиус решил, что пора вмешаться, — дело заходило слишком далеко.

— Я ценю вашу заботу, друзья мои, но, когда здесь становится слишком жарко, я начинаю беспокоиться. Может быть, это не к месту, но знаете, когда Лу Гериг решил, что пора уходить? Когда однажды после игры команда стала расхваливать его за то, что он взял самый обычный мяч. Может быть, и со мной так — вы считаете, я слишком слаб и не могу за себя постоять?

— Так что же нам делать? — спросил Стюарт.

— Во-первых, я скажу тебе, Бонни, что

ты поступила мужественно, когда подняла этот вопрос и сказала то, что никто до тебя не осмеливался сказать. Больше того, ты абсолютно права: я сам немного… нет, сильно провоцировал отрицание в группе. В общем, я вам скажу, а вы смотрите. В последнее время мне плохо спится, так что у меня было достаточно времени подумать обо всем, в том числе и о пациентах, о нашей группе. Видите ли, у меня нет опыта… ни у кого из нас нет опыта умирания — мы все сталкиваемся с этим только раз в жизни. Учебников на эту тему не написано, так что приходится импровизировать. Сейчас передо мной стоит один вопрос — что делать в оставшееся мне время? Сами подумайте, каковы варианты? Отказаться от пациентов и закрыть группу? Я к этому не готов — у меня есть по крайней мере год, да и моя работа слишком много для меня значит. Она помогает мне — и очень помогает. Уйти с работы значит добровольно заточить себя в четырех стенах. Я видел много смертельно больных людей, которые говорили мне, что одиночество — худшее, с чем им пришлось столкнуться. К тому же это, так сказать, двойное одиночество: во-первых, сам больной отдаляется от всех, потому что не хочет никого втягивать в свое несчастье, — могу сказать, что это одна из причин, по которым мне не хотелось обсуждать это в группе, — и во-вторых, остальные избегают его, потому что не знают, о чем говорить с тяжелобольным человеком, — или не хотят иметь дело со смертью… В общем, если я закрою группу, это не принесет мне ничего хорошего — да и вам тоже. Я встречал немало тяжелобольных людей, которые очень менялись, становились мудрее, глубже и могли многому научить других. Мне кажется, именно это сейчас и происходит со мной, и я уверен, что в ближайшие месяцы я многое смогу вам рассказать. Но если мы останемся работать вместе, вам придется нелегко: вы будете наблюдать приближение моей смерти и, значит, станете задумываться о своей. Все, точка. Может, отложим это на потом, а пока займемся другими вопросами?

—  Я не хочу откладывать это на потом, — сказала Бонни. — Я люблю нашу группу, люблю тебя, Джулиус, и всех остальных, и я хочу заниматься столько, сколько будет возможно.

Когда все единодушно ее поддержали, Джулиус сказал:

—  Спасибо за этот вотум доверия, но правило групповой терапии предупреждает нас об опасности давления со стороны группы. Трудно идти против течения. Каждому из вас нечеловеческих усилий стоило бы сказать сегодня: «Прости, Джулиус, но с меня хватит.

Лучше я пойду и найду себе другого терапевта, кого-нибудь поздоровее, чтобы он мог как следует обо мне позаботиться». Так что давайте не будем спешить. Отложим это и займемся каждый своим делом, а через несколько недель посмотрим, кто и что думает. Бонни правильно сказала — опасность в том, что ваши собственные проблемы начинают казаться вам слишком мелкими, поэтому нам придется подумать, как заставить вас над ними работать.

— Мне кажется, ты уже это делаешь, — заметил Стюарт, — тем, что просто держишь нас в курсе.

— Тогда отлично. А теперь давайте вернемся к вам, друзья мои.

Продолжительное молчание.

—  Так, значит, мне все-таки не удалось вас успокоить. Тогда попробуем иначе. Будь добр, Стюарт, или кто-нибудь еще, перечислите наши вопросы — что у нас на повестке?

Стюарт был неофициальным архивариусом группы: он обладал такой феноменальной памятью, что Джулиус всегда обращался к нему, если требовалось вспомнить то, что происходило на занятиях. Он старался не злоупотреблять даром Стюарта, который пришел в группу, чтобы научиться общению с другими, а вовсе не для того, чтобы вести протоколы занятий. Талантливый педиатр, Стюарт всегда терялся, выходя за рамки своей профессии. Даже на занятиях он не расставался с привычным реквизитом, который вечно торчал у него из нагрудного кармана: ложечка, ручка с фонариком, леденцы на палочке, образцы лекарств. Вот уже год бессменный участник группы, Стюарт совершил настоящий прорыв в том, что сам называл «плановой гуманизацией». И все же способность к сопереживанию оставалась в нем на таком низком уровне, что он всегда с наивным прямодушием перечислял все, что случилось в группе.