Шопоголик на Манхэттене
Шрифт:
Какое-то время мы оба молчим. Потом Люк, похоже, приходит в себя, поднимает голову и внезапно говорит:
— Боюсь, мне предстоит тяжелый день. Скорее всего, я не успею присоединиться к вам с мамой на благотворительном обеде.
О черт. Ну да, как я могла забыть. Это же сегодня.
— А она не может его перенести? — спрашиваю я. — Чтобы мы оба смогли пойти?
— К сожалению, нет. — Люк улыбается, но я вижу, что он действительно разочарован. Со стороны матери Люка это не очень красиво.
— Неужели она не может выделить для этого время?
— У
— Конечно, это понятно, — торопливо соглашаюсь я. — Ну ладно, я сама разберусь. Просто пойду с ней на этот ланч одна.
Я говорю так, словно меня совсем не пугает подобная перспектива.
— Сначала мама собирается посетить косметический салон. И она предложила, чтобы ты пошла вместе с ней.
— Хорошо, — осторожно соглашаюсь я. — Это, наверное, будет даже весело.
— И вы сможете получше узнать друг друга. Надеюсь, вы поладите.
— Не сомневаюсь. Даже уверена. Мы прекрасно проведем время. — Я вылезаю из постели и обнимаю Люка. Он все еще напряжен, и я пальцами разглаживаю хмурые морщинки на его лбу. — Люк, не волнуйся. Скоро спонсоры сами будут в очередь к тебе выстраиваться. За два квартала.
В ответ он слабо улыбается и целует мою руку.
— Надеюсь.
Когда я сижу в вестибюле, ожидая мать Люка, во мне борются любопытство и страх. Должна признаться, отношения, принятые в семействе Люка, мне кажутся чуточку странными. В Англии у него есть отец и мачеха, которую он называет мамой. Они воспитали Люка и его двух сводных сестер. А еще есть настоящая мать, которая бросила его отца, когда Люк был совсем маленький, вышла замуж за какого-то богатого американца, оставила сына и укатила. Потом она бросила и того богатого американца, вышла замуж за другого американца, еще богаче первого, а потом… не помню, может, был еще один.
В общем, Люк в детстве практически не видел свою мать — она только посылала ему огромные посылки да навещала раз в три года. И если подумать, он не должен питать к ней теплых чувств. Но, как ни странно, Люк в матери просто души не чает. Слова дурного о ней никогда не скажет. У него дома в кабинете висит огромный портрет матери, гораздо больше свадебного портрета отца и мачехи. Интересно, как они к этому относятся? Но спросить его об этом я не решаюсь.
— Ребекка? — прерывает мои мысли властный голос, и я испуганно вздрагиваю.
Это высокая элегантная женщина в светлом костюме, с очень длинными ногами. И выглядит она точно так же, как на фотографии, — высокие скулы и темные волосы, уложенные как у Джеки Кеннеди, только вот кожа более натянута, а глаза неестественно большие. Похоже даже, что она с трудом их закрывает.
— Здравствуйте! — говорю я, неуклюже выбираюсь из кресла и протягиваю руку. — Как поживаете?
— Элинор Шерман, — представляется она со странным, наполовину американским, наполовину
— Люк просит прощения, что не сможет сам приехать, — извиняюсь я и вручаю ей подарок, который дал мне Люк.
Когда она разворачивает его, я с трудом сдерживаю удивление. Платок от «Гермес»!
— Недурно, — равнодушно отзывается она и сует платок обратно в коробку. — Машина ждет. Пойдемте?
Вот это да. Машина с водителем. И сумочка из крокодиловой кожи. А эти сережки из настоящих изумрудов?
Когда мы трогаемся с места, я не могу удержаться, чтобы украдкой не разглядеть Элинор. Вблизи она гораздо старше. Ей наверняка за пятьдесят. И хотя выглядит она замечательно, создается впечатление, что ее великолепный портрет оставили на солнце, краски на нем поблекли, а потом их снова оживили с помощью макияжа. Ресницы густо накрашены, волосы блестят от геля, а на ногтях такое количество лака, что они напоминают красный фарфор. Она полностью… обработана. Ухожена до такой степени, какой я никогда не смогу добиться, неважно, сколько бы специалистов надо мной ни трудилось.
Нет, я тоже сегодня выгляжу вполне недурно. По-моему. Даже весьма недурно. В американском выпуске журнала «Вог» была большая статья о том, как модно сейчас сочетание черного и белого, поэтому я надела черную прямую юбку и белую блузку, которую за день до этого купила на распродаже, и черные туфли на безумно высоких каблуках. И утром я была очень довольна своим видом. Но сейчас, когда Элинор разглядывает меня, я вдруг замечаю, что на одном ногте у меня немножко облупился лак, на туфле крошечное пятнышко сбоку, и, боже мой, неужели эта нитка свисает с моей юбки? Попробуем быстренько ее оторвать. Я незаметно кладу руку на колено, чтобы прикрыть нитку. Может, она не заметила? Это ведь не так уж бросается в глаза, да?
Но Элинор молча открывает свою сумку и вручает мне миниатюрные ножницы с черепаховыми ручками.
— О… спасибо, — смущаюсь я. Потом обрезаю злополучную нитку и возвращаю ножницы, чувствуя себя школьницей-растяпой. — Бывает, — бормочу я и нервно хихикаю. — Утром посмотришь на себя в зеркало и думаешь, что все в порядке, но стоит только выйти из дома…
Так, просто отлично, теперь я еще несу всякую чушь.
— Англичане не способны наводить лоск, — отзывается Элинор. — Если только не берутся за лошадь.
Уголки ее губ на пару миллиметров поднимаются верх, образуя подобие улыбки, лицо между тем остается совершенно неподвижным, а я взрываюсь истерическим хохотом:
— Здорово подмечено! Моя соседка по квартире обожает лошадей. Но вы ведь тоже англичанка, разве нет? А выглядите просто… безупречно!
Я очень довольна, что удалось так ловко вставить комплимент, но улыбка Элинор тут же исчезает. Она бросает на меня равнодушный взгляд, и я вдруг понимаю, откуда у Люка это жуткое выражение лица.