Шотландия. Автобиография
Шрифт:
— Нет, — промолвил он.
Пока спасатели решительно, в общем порыве, высвобождали его, приподнимая при помощи домкрата обломки, чтобы вытащить ноги, они обнаружили, что на тело Кларка, по-видимому, упал комод, тем самым защитив его от рухнувших вокруг груд камня и деревянных обломков. Он лежал в коридоре, вытянувшись во весь рост на упавшей двери, несколькими футов ниже уровня улицы…
Об успешном и нежданном спасении рассказал мистер Норман Мэнсон, плотник, возглавлявший спасательную команду.
— Нам пришлось, — описывал он, — пробивать пол и подлезать снизу, чтобы обнаружить заваленного констебля. По моим оценкам, мы перетащили семь тонн обломков,
Спасательные операции проходили в два отдельных этапа. Когда к Кларку был пробит тоннель, то выяснилось, что его нельзя высвободить, если не убрать камень, своим весом зажавший под комодом его ногу.
Было очевидно, что попытка убрать этот камень неминуемо вызовет новое обрушение, поэтому было решено прокопать еще один проход, через подвал здания, под то место, где лежит Кларк. Пока пробивали новый тоннель, Кларка закутали в теплые одеяла и обложили бутылками с горячей водой, ему также давали стимуляторы.
Когда закончили рыть нижний тоннель, то, пока комод надежно удерживал рухнувшие сверху обломки, ногу Кларка высвободили. И наконец, через три часа упорной работы, спасатели сумели вытащить на свободу попавшего под завалы человека.
Коллеги в полицейском управлении, где служил Кларк, сказали, что на прошлой неделе он действительно был на ночном дежурстве, но когда произошел налет, то его смена закончилась, и он покинул управление. Он снимал жилье у четы Догерти, которые, вместе с двумя своими дочерьми, как считается, до сих пор находятся под развалинами частично разрушенного здания.
«Отказник» по убеждениям, 1941 год
Норман Маккейг
Поэт и учитель Норман Маккейг отказался от военной службы в силу убеждений, и, не считая недолгих отсидок в тюрьмах Винчестера и Уормвуд-Скрабе, войну провел, работая на ферме и на огороде. Позднее он задавался вопросом, не помешал ли его пацифизм подняться по служебной лестнице. Эта мысль отнюдь не лишила его душевного равновесия.
Действительно, задуматься о вопросах войны и мира и пацифизма меня заставило не что иное, как насилие в мире. Но это никак не связано с тем, что я решил отказаться от военной службы по идейным соображениям. Я вновь и вновь повторяю: я просто не хочу убивать людей, будь то в Абиссинии или где-то еще. Я просто отказываюсь убивать людей: проще не бывает…
В 1930-х огромное количество людей были убеждены, что скоро разразится война — в особенности, как обычно, писатели. У них нюх на такие вещи — а на поэтов и им подобных, как вы понимаете, смотрят свысока, как на существ нелогичных и т. п. Их мнение нисколько не интересно. И мы были совершенно уверены, что вот-вот начнется война. Но не было писателя, который повлиял бы на меня в этом отношении. На меня никто не повлиял. Я сам принял решение — сознательно решил для себя, когда мне исполнилось двенадцать лет. И никто на меня никогда не влиял, никоим образом, только я сам. Я говорю очень вызывающе, резко и эгоистично, но именно так все и было.
Что ж, меня призвали на военную службу зимой 1941 года, потому что помню, что той зимой навалило много снега. Тогда мне должен был быть 31 год. И я сказал родителям, что, разумеется, не стану никого убивать, и, по-моему, они подумали: «Это шутка». Никто из моих родственников, никто из моих друзей не был пацифистом. И мой отец, наемный раб в аптеке и умный человек, имеющий множество интересов, подумал, когда пришла повестка,
На трибунале я сказал: «Вы не навесите на меня ярлык. Я не отказываюсь воевать по религиозным убеждениям, по политическим мотивам или по какой-то еще, подобной этим, причине. Дело просто в том, что я отказываюсь убивать людей, лишать их жизни». И я сказал: «Я готов поступить на службу в Королевский армейский медицинский корпус или в Красный Крест, или уйти в квакеры. Но я не намерен никого убивать». И так как я сказал, что согласен вступить в Королевский медицинский корпус, меня не смогли сбросить со счетов как стопроцентного отказника. И меня направили в Нестроевой корпус, о котором, по-видимому, никто и не слыхал. В этих тыловых частях служили такие же люди, как я. Нестроевые подразделения были приписаны к саперно-строительным частям, там были капралы, сержанты, капитаны, майоры. Все офицеры и сержантский состав служили в регулярной армии. Но все рядовые, если можно так выразиться, были такими же, как и я.
Ну, когда мне велели отправиться в Илфракум в Девоне, в Инженерный корпус, то я написал командиру и сказал: «Я туда не поеду. Если я вам понадоблюсь, то найдете меня дома. В середине дня я обычно там». В итоге после полудня явились двое полицейских и отвезли меня в «черном вороне» в полицейский участок на Хай-стрит. Кажется, это была пятница, а по субботам полицейский суд не заседает. Так что в камере я просидел весь уикенд. Под залог меня не выпустили, но полицейские относились ко мне хорошо. Я сказал: «Я не могу уснуть. Нет ли у вас чего-нибудь почитать?» — и полицейский сходил и принес мне с полдюжины газет. Потом, в понедельник, меня привели в полицейский суд, поставили перед судьей, и тот сказал: «Это дело для армии. Ступайте обратно в камеру».
Из Эдинбургского замка прибыли два солдата и отвели меня в замок. Меня посадили — если воспользоваться старомодным словом — на гауптвахту. Там я пробыл несколько дней. Это было самое интересное. Меня посадили в камеру — это ведь тюрьма для военных, — где под арестом сидели множество солдат. Их там держали перед тем, как отправить в военный суд. И большинство из них, по-моему, попало туда за «самоволку», отлучку без разрешения. Там я был единственным пацифистом. И все они знали, что я «отказник». Потому что самым первым они задают такой вопрос: «Из какого ты полка?»
Так или иначе, на гауптвахту явилась с инспекцией «большая шишка» — командующий гарнизоном замка. Кровати у всех были аккуратно заправлены, ботинки выставлены на должном месте. А я свою постель убрал так, будто был дома. И вот он пришел. Нам всем заорали: «Смирно!». Все вскочили, вытянулись. А я — нет. Я как сидел на краешке кровати, так и продолжал сидеть. И вставать не стал. Командир побагровел, принялся вопить и орать на меня. Я сказал: «Вы не понимаете, что я в армии не служу. Я — пацифист. Меня призвали в армию, но я не пошел, потому что я — пацифист. Я отказался идти в армию». Он взорвался, мне показалось, что его вот-вот удар хватит. Но я так и не встал. Остальные солдаты слышали, как с генерал-майором, или кто он там был, так разговаривают, сидя на кровати: «О нет, я не встану. Я же не в армии!», и это им жутко понравилось! Так что мои акции в том жестоком месте разом взлетели. После этого я стал у них «белым паинькой».