Шойна 1941 – 1945 годы
Шрифт:
Первый раз мы видели, как немецкие самолеты пролетели над Шойной и сбросили много фугасных бомб прямо на сопки, наверное, думали, что это дома, но бомбы не взорвались, а горели на песке, их, я помню, зарывали в песок военные.
Один раз мы только сели обедать, воспитатели раздали по кусочку хлеба, дежурные по столовой начали разносить суп, как, совсем некстати, завыла сирена, все бросились на улицу, едва накинув на себя одежонку, побежали в убежище. Было там полутемно, тесно, поселковые женщины с детьми, с узелками вещей, с подушками, одеялами… Мы не знали, сколько тут будем стоять, прижавшись, друг к другу, как сельди в бочке. Воспитательница сказала: «Выйдем, когда
Впоследствии было немало настоящих и ложных, учебных тревог – мы уже знали, если завыла сирена, надо бежать в убежище. Однажды мы только легли спать, положили пимы сушиться, вдруг тревога, сирена надрывается, быстро оделись сами, одели младших и – бежать в убежище, но… оказывается, была это учебная тревога. Так нас учили к готовности спасаться в любое время суток.
Небольшое отступление – перенесемся на Канинский полуостров.
Немцы летали и над тундрой. Мама рассказывала, как они летом ездили с тетей к морю за дровами. Вдруг видят – летит прямо в их сторону самолет. Хотели они повернуть обратно, но тетя с перепугу дернула вожжу не так, как надо, послушный передовой повел упряжку прямо навстречу снижающемуся самолету, олени бегут что есть силы.
«Немзя» низко-низко пролетел над ними и вскоре скрылся за облаками, оставив в целости двух перепуганных женщин.
А на море, недалеко от полуострова Канин, постоянно слышались какие-то взрывы. Надо сказать, эхо большой войны долетало и до тундры.
Что запомнилось из жизни в интернате в военное время, так это холод зимой, темень и постоянное желание есть. Тогда всем жилось плохо, так, наверное, было во всех интернатах. Печки топили дровами, они были горячими, но все равно в классах и комнатах был виден пар дыхания. Всегда ходили в паницах и малицах, пимах, только в столовую не пускали в одежде. Школу дровами обеспечивали родители, стояли около интерната целые штабеля бревен, распиленных и расколотых дров, сложенных в поленницы. Родители оставляли и мясо на зиму, но мы никогда досыта не ели.
Зимой учились при ламповом свете со стеклами, сделанными из пол-литровых стеклянных банок. А в интернате вечером зажигали лампы – коптилки без стекол, поэтому утром под носами было черно от копоти, как у трубочиста. Смеялись друг над другом и над собой, а назавтра было то же самое.
Если в коридоре и в уборной было темно, ходили с зажженной лучиной. Удивительно, как мы тогда еще пожаров не делали. Спросите, а где же были ваши воспитатели?
Коллектив учителей и воспитателей был чисто женский. После ухода на войну Анатолия Петровича приехала директором молодая женщина Елизавета Петровна Полежаева с двумя маленькими девочками. Конечно, ей трудно было справиться с таким «хозяйством», как школа-интернат для детей оленеводов, где требовался опыт работы в таких учреждениях и особый подход к детям, оторванным от родителей почти на год. Мы были предоставлены сами себе. Если при Анатолии Петровиче были четкий режим и дисциплина, после него все пошло по-другому.
Молодые воспитательницы, учительницы не могли оставаться в стороне от жизни поселка, где так много было военных, пограничников, что, несомненно, лучше, приятнее, чем возиться с интернатскими, порой такими непослушными детьми.
Жизнь в интернате в годы войны была проверкой на выживание.
Полуголодное детство, разные болезни, вплоть до цинги, брюшного тифа, чесотки – постоянного бича в интернате, мы заражались друг от друга. Малицы, паницы, пимы носили, не снимая, ночью укрывались ими. Вроде и печи топили так, что были горячими, техничка трубу закрывала, когда еще угли горели. На наши
А мы действительно угорали до тошноты, поэтому, как только она закрывала трубы, выходили на улицу, а кто уже угорел, сидел на крыльце интерната.
В годы войны, бывало, и умирали дети, кто по болезни, а кто и по недосмотру воспитателей.
Мальчик Хыйда пришел зимой из бани босиком, не смог найти свои пимы, то ли кто украл, то ли ребята спрятали. Зима тогда была холодной, морозы сильные, а баня – далеко от интерната. Мальчику было лет восемь-девять, он, может, и говорить-то по-русски не умел, не знал, как сказать.
Мы с девочками сидим в комнате и вдруг слышим: кто-то в коридоре беспрерывно кашляет грубым-грубым голосом, будто через железную трубу, плачет, поморозил ноги. Его сразу положили в больницу, откуда он уже не вышел… Воспаление легких!
Что поделать? Война… она все спишет. Это не единственный случай. Кто-то может сказать, что я сгущаю краски, что всем было тогда трудно, да мало ли в войну умирало людей, детей в том числе, что не стоит об этом вспоминать.
Сейчас, по истечении времени, когда начинаю ворошить в памяти те годы, прихожу к мысли: а надо ли было в годы войны собирать детей оленеводов в интернаты?
Пусть бы жили в тундре и помогали своим матерям, тем более отцы у большинства были на фронте. Пасли бы оленей, ловили рыбу, охотились, таким образом, помогали бы фронту не только летом, но и круглый год. В 1944 году я целую зиму работала в охотничьей загонной бригаде, получала пай-трудодни наравне со взрослыми, были и другие подростки. В семье среди родных трудности переносились гораздо легче, нежели в интернате. Но надо было учиться. А как мы завидовали нашим товарищам, кого по болезни отправляли в тундру.
В годы войны в школе не было ни праздников, ни каникул, будто это помогало фронту. Как писал нам с войны наш директор Анатолий Петрович: «…учитесь хорошо, каждая ваша отличная оценка – удар по фашистам…» Конечно, мало кто понимал настоящий смысл этих напутствий, этой философии. Верили-не верили, но самое главное – это слова солдата с войны, значит, правда. Старались учиться в любых условиях, хотя не хватало книг, настоящих тетрадей, зимой замерзали чернила и т.д.
Однажды учитель математики, недавно вернувшийся с фронта, принес к нам в класс настоящие, гладкие /как тогда говорили/ тетради. Мы с подругой на радостях нечаянно поставили кляксы на белом, блестящем листе тетради, испугались и расстроились. Учитель был очень строгим, рассердился и наказал нас, закрыв в классе во время обеда. Это было самое жестокое наказание, потому что в годы войны в интернате всегда хотели есть. Ложились спать, думая о завтраке, затем считали часы до обеда, а после уроков надоедали воспитателям вопросом, скоро ли будет ужин. И так каждый день, пока весной не уезжали в тундру к родителям.
Питались плохо, в одно время давали 300 граммов хлеба на день: на завтрак – сто граммов, чайная ложка сахарного песку и кружка чаю.
В обед и ужин тоже по сто граммов хлеба. Кто постарше, понимали: война – все так живут. Но младшие всегда были голодные, было им трудно привыкнуть к таким условиям после жизни с родителями в тундре. Помню, когда с обеда выходили старшие братья или сестры, у дверей столовой всегда толпились младшие и клянчили: «Дай корочку хлеба…» – выглядели очень жалкими эти маленькие, худенькие, полуголодные ребятишки. Если б они жили в своей семье, мама всегда нашла бы, что дать ребенку, а в интернате – все одинаковые, всем по норме.