Шпага д'Артаньяна, или Год спустя
Шрифт:
Миновав коридор, барон очутился в нише, которая, как и десятки ей подобных, служила передней чьих-то апартаментов. Судя по расположению комнат в одной галерее с кабинетом Кольбера и покоями герцога Ангулемского, занимавшая их особа принадлежала к королевской семье. Лишним подтверждением тому послужило лёгкое замешательство, охватившее обыкновенно решительного дворянина, и те лихорадочные усилия, с которыми он пытался поправить безукоризненно сидевший парик.
Открыв наконец дверь, де Лозен проник в гостиную, где перед большим зеркалом сидела
– Я счастлива видеть вас у себя, барон. Вы, однако же, не балуете меня своим вниманием. Это не очень любезно со стороны такого галантного кавалера.
Пегилен стоял как громом поражённый. В голове у него невольно промелькнула мысль о том, что если бы сегодня утром кто-нибудь поведал ему, что, дочь Гастона Орлеанского станет упрекать его в холодности, он не счёл бы обретение патента столь уж непомерной радостью. Тем не менее, мгновенно овладев собой, он отвечал самым нежным голосом:
– Мог ли я в самых дерзких мечтах предположить, что ваше высочество соблаговолит удостоить меня взглядом?
– Разумеется могли, господин де Лозен. Особенно теперь, когда получили столь блестящую должность, – как говорят, лучшую должность королевства. Мой кузен, видимо, весьма расположен к вам. Поздравляю от всего сердца, милый капитан!
– О, сударыня, если бы, помимо августейшего покровительства, я смел бы надеяться на вашу дружбу…
– То что тогда, сударь? – улыбнулась принцесса.
– Я почёл бы себя счатливейшим из смертных! – воскликнул барон, сам поражённый искренностью, прозвучавшей в его голосе.
– Эту дружбу я вам охотно предлагаю, барон, – сказала герцогиня, взмахом руки отпуская камеристок.
Она повернулась к Пегилену, глядя ему прямо в глаза. В эту минуту Великая Мадемуазель казалась восхитительно молодой и прекрасной, несмотря на возраст, значительно перекрывавший жизненный опыт капитана. От намётанного ока барона не ускользнул блеск карих глаз герцогини, и он решил развить успех:
– К несчастью, это невозможно, ваше высочество.
– Невозможно? Что вы говорите, сударь?
– Я говорю о том, что дружба между ничем не примечательным гасконским дворянином и принцессой королевской крови…
– Полно, господин барон. Право, не узнаю вас в этом самоуничижении. Что невероятного в такой связи? Ведь считаетесь же вы одним из ближайших друзей самого короля.
– Это так, сударыня, – без тени смущения продолжал Пегилен, – но любовь короля – это счастье, в то время как ваша дружба…
– Не останавливайтесь, господин де Лозен! Чем вы находите мою привязанность, в отличие от королевской? Отвечайте же, договаривайте: моя дружба – это…
– Мечта, ваше высочество! – пылко вскричал барон. – Мечта столь великая и столь несбыточная для меня, что я теряю голову!
– Значит,
– Но я не смею, не смею! – восклицал капитан мушкетёров как бы в порыве восторга.
Госпожа де Монпансье начала терять терпение. Лозен, почувствовав перемену в её настроении, поспешил сменить тактику:
– Сударыня! Я приношу клятву верности к стопам вашего высочества. Моя дворянская честь и незапятнанное имя порукой тому, что в любое мгновение я пожертвовую по вашему слову жизнью с улыбкой на устах. И не будет для меня более радостной участи, чем умереть за вас, пролить всю кровь – каплю за каплей, благословляя ваше имя. Прошу вас верить, что отныне я – ваш самый преданный слуга!
– Друг, милый барон, не слуга, а друг, – поправила его взволнованная таким проявлением чувств герцогиня, – будьте для меня не паладином, а самым нежным другом.
– Сударыня, я ваш душой и… телом.
– И оставьте, молю, ваши нелепые предубеждения. В конце концов, вы – один из самых блестящих рыцарей Франции, а я – всего лишь скромная внучка Генриха Четвёртого, единственная заслуга которой в том, что ей посчастливилось родиться на ступенях трона.
Барон чувствовал, что принцесса не решается довести своё рассуждение до конца. А ему хотелось выжать весь сок из плода этого свидания, и потому он промолвил:
– Ваше высочество слишком высоко стоите надо мной, чтобы не простить ошибки, вызванной лишь избытком почтения к вам.
– Мне нечего прощать вам, барон, – возразила Великая Мадемуазель, – однако я предполагала в вас большую смелость и… предприимчивость. Видно, что я до сих пор не знала вас хорошенько.
– Никого это не огорчает больше, чем меня, сударыня. Тем усерднее буду я стараться исправить сие прискорбное упущение.
Было очевидно, что ответ его пришёлся по вкусу принцессе, и Пегилен мысленно поздравил себя с этим.
– Надеюсь, что с этой минуты ничто не сможет помешать нам заново открывать друг друга, господин де Лозен.
Барон поклонился чуть не до самого пола и ответил:
– Кто же может запретить что-либо вашему высочеству?
– Вы правы, сударь. Никто и ничто, кроме королевской воли.
«О, если только за этим дело, можете не беспокоиться, мадемуазель…» – подумал Пегилен. Вслух же произнёс:
– Да разве станет король мешать дружбе?
– Он довольно часто этим занимался в прежнее время, – заметила герцогиня де Монпансье, – да неужто вы не помните, барон?
«Я-то помню, но хочу услышать от вас, моя дорогая», – мысленно отвечал капитан, продолжая хранить молчание.
– Да взять хотя бы Генриетту и беднягу де Гиша, – вздохнула принцесса, – как заставил их страдать король!
Ловушка захлопнулась. Принцесса сама указала пример, которому должен был следовать королевский фаворит. Торжествующий Пегилен произнёс:
– Но его величество сам и положил конец этим страданиям. К тому же он слишком ценит меня, чтобы обойтись со мной, как с Гишем.