Шпагу князю Оболенскому !
Шрифт:
– А при чем здесь любовь?
– равнодушно спросил Яков.
Работал он отлично, мне, как профессионалу, это было ясно; и тетку Маню он раскусил сразу же, ловко играл на мнимом равнодушии к некоторым нужным моментам ее рассказов.
Тетка Маня решила его поучить:
– Знал бы ты, милый, что она за любовь бывает. Вот у меня в прошлом годе петух был. И тот влюбился, и за любовь погиб. Это у курей-то!
Вот тут мы оплошали: нам не удалось вовремя перебить ее и пришлось выслушать романтическую историю влюбленного петуха.
– Ну, петух
– Обтерла ладонью губы и, довольная, откинулась на спинку стула.
– Так что записывай. Сашка виноват, баламут этот, - твердо закончила тетка Маня.
– Они не ссорились?
– спросил Яков.
– С покойником-то?
– прищурилась тетка Маня.
– Если сказать, так они лютые враги были. Самохин-то все за Олей приударял. Сашка что? Малек против него. У них с Олей все судырь да судырь, а Самохин - тот по-простому, напрямки. То щипнет, то гдей-то прижмет в уголке собственноручными глазами видела. Сашка раз его упредил, другой. Тому только смешки - учись, мол, говорит, обхождению. Вот Сашка и скажи ему как-то: "Иди, мол, на галдарею, тама работа тебе". Тот пошел, а Сашка вслед. Чего они там работали, не скажу, не знаю. Только Самохин напрямки в милицию побег - мордой побитой жалиться...
Яков кивнул мне: попомни, надо проверить.
– ...Вона как. Сашка это все утворил, беспременно он. Неласковый он, задиристый...
– Ну, хорошо, - прервал ее наконец Яков.
– Когда вы ушли вчера из музея?
– А как убралась, так и ушла.
– Точнее не припомните?
– В семь часов. Может, немного в восьмом.
– Кто после вас оставался в музее?
Глазки ее вдруг забегали испуганными мышатами. Мы переглянулись. У меня вообще к этому времени создалось впечатление, что трещит она не зря: будто сорока предупреждает кого-то об опасности и старается ее отвести.
– Никто. Я последняя была.
Когда тетка Маня, надежно упрятав жиденькие косички в свои сорок четыре платка, ушла, оглядываясь, мы одновременно облегченно вздохнули.
– Да, слов нет, - проворчал Яков.
– Все сходится на твоем молодом друге.
– Слишком уж сходится, - осторожно возразил я.
– Факты, факты-то какие: записка под трупом, написанная его рукой, я уж не говорю о ее содержании,
– За исключением одной немаловажной детали.
– Какой же?
– поинтересовался Яков.
– Психологической. В литературе это называется разностильной лексикой. Мне почему-то кажется, что убийство Самохина, с одной стороны, и телефонный звонок и перчатка - с другой - это не связанные между собой линии, случайно пересекшиеся в одной точке. Вся эта "пирушка с привидениями" находится в элементарном противоречии с таким реально жестоким исходом.
– Ерунда, - отмахнулся Яков.
– Это не для нашей работы.
– Не могу с тобой согласиться, - сказал я.
– Никак.
– А это мне и не надо, - холодно ответил Яков.
– Твое мнение мне неинтересно. Может быть, я и сам не очень уверен в виновности Саши, но проверить должен - профессия обязывает.
– Тебе бы сменить профессию, - мечтательно вздохнул я, чувствуя, как мы близки к ссоре.
– Что так?
– насторожился Яков.
– И какую бы ты мне предложил?
– Лесником бы тебе работать.
– Отчего же именно лесником?
– смутился он.
– От людей подальше!
Яков рассмеялся.
– Не петушись, Сережка, пойми меня: дело очень сложное, голова кругом идет. Не поверишь, я нутром чувствую, что это еще не все.
– Вот поэтому и не надо отвлекаться на явно второстепенные...
– Что вы хотите?
– перебил меня Яков, оборачиваясь на приоткрывшуюся дверь, в которую робко заглядывала дежурная гостиницы.
– Я хотела сказать, может, вам важно будет - ключ-то от тринадцатого номера нашелся.
– Как так?
– опешил Яков.
– Да вот так, уж не знаю.
– Она говорила, не входя в комнату. Нынче, как я смену принимала, так он уж на месте висел.
– А кто дежурил перед вами?
– Я встал и, пошире открыв дверь, пригласил ее в комнату.
– Воронцова, Ольга.
– Так, так, так, - запел Яков.
– А в тот вечер ее сменили вы, да?
– Так и есть, я меняла. Да она, я забыла сказать, и тогда приходила. Говорит: книгу оставила.
– Взяла и пошла?
– Да нет, - смутилась дежурная.
– Не сразу; она посидела немного заместо меня - я отлучалась, по личному то есть...
– Понятно, - перебил ее Яков.
– И когда это было?
– Да около восьми что-то.
Он посмотрел на меня, я кивнул.
К Староверцеву мы пошли сами. Он, совершенно убитый, сидел в своем кабинете, расположенном на втором этаже музея. Встретил он нас безучастно, видимо понимая, что ничего хорошего мы ему не скажем. Для человека его лет и склада характера такие потрясения не проходят легко и бесследно. За какие-то сутки он постарел так, что даже мне, знакомому с ним всего несколько дней, это сильно бросалось в глаза.