Шпана
Шрифт:
— Ну так надо проверить, говорит он по-немецки или нет, — заинтересовался Сопляк. — Ну-ка, Таракан, скажи чего-нибудь.
— И вправду скажи, — подхватил Задира. — Чтоб ты сдох вместе со своей вонючей бабкой.
— А не скажешь, — добавил Сверчок, — мы тебе таких навешаем, помяни мое слово!
— Чтоб неповадно было, — поддакнул Огрызок.
— Да будет языками чесать, — оборвал всех Задира и обнял Таракана за плечи. — Короче, не скажешь нам чего-нибудь по-немецки, мы твою рвань в речку побросаем — голым в Пьетралату побежишь.
Таракан
— Где он манатки свои оставил, кто знает? — задал обществу вопрос Задира.
— Да вот там, в грязи валяются! — крикнул Сопляк и побежал за вещами.
— Сей же час по волнам поплывут! И кепчонка, между прочим, за ними. — Задира сорвал кепку с головы Таракана, обнажив бритый, весь в струпьях череп.
Скомкав Тараканову одежду и подняв ее на вытянутой руке, он бросился в реку и поплыл на тот берег. Оттуда, от ручейка с отбеливателем, он закричал Таракану:
— Не поговоришь с нами по-немецки — будешь отсюда свои сраные тряпки вызволять!
— Чтоб ты сдох, паразит! — крикнул Сопляк и шарахнул Таракану кулаком по спине.
Искаженное лицо Таракана стало еще противнее, но он все же решился выговорить:
— Ach rich grau riche fram ghelenen fil ach ach. [5]
— Не слышу ничего! Погромче! — кричал с другого берега Задира.
— Ur zum ach gramen bur ach minen fil ach zuni cramen firen? — немного погромче произнес Таракан и снова залился слезами.
5
Набор слов с немецким звучанием.
— А теперь давай клич индейцев, — распорядился Задира.
На сей раз Таракан подчинился, не мешкая. С непросохшими на щеках слезами он принялся прыгать, размахивать руками и вопить:
— И-ху-ху! И-ху-ху!
Задира бросил его одежду в кусты и поплыл назад.
— Что я, нанимался всякое барахло назад тащить?
Солнце скатилось поближе к Риму, и в воздухе ощущалась гарь.
— Пора, — сказал братьям Бывалый.
Он знаком потребовал у Мариуччо одежду, натянул штаны, порванные овчаркой, и процедил, разглядывая прореху:
— Чтоб она сдохла, чертова псина!
— Мамке-то чего скажешь? — полюбопытствовал Мариуччо.
Бывалый вместо ответа достал из кармана второй окурок и, когда они поднялись по тропе, ведущей к Тибуртино, закурил.
— Обождите меня! — крикнул им вслед Кудрявый.
Трое обернулись и потоптались на месте — то ли ждать, то ли нет.
— Обождем, — решил Бывалый и, даже не взглянув на братьев, плюхнулся с сигаретой в пыль.
Кудрявый не спеша оделся, перебрасываясь шутками с нырявшими с трамплина — то ласточкой, то солдатиком. Из-за этого он напялил задом наперед майку и наизнанку штаны — пришлось переодеваться. Наконец присоединился к поджидавшей его троице с Понте-Маммоло
— Пошли.
Гуськом они двинулись по тропе вдоль Аньене, взобрались по крутому откосу и почти что у Тибуртино поднялись на мост. Кудрявый шагал впереди; загорелые шея и руки поблескивали после купания, а походка была, как всегда, расхлябанной. Он весело напевал, вертя в воздухе мокрыми плавками. Трое братьев старательно за ним поспевали. У Бывалого кожа была черная, как лакрица, и глаза, точно уголья; он шагал чинно и понуро, а двое других бежали вприпрыжку, как щенята, по обе стороны от Кудрявого. От Тибуртины они свернули на виа Казаль-дей-Пацци, что тянулась меж обработанных полей, небольших меловых карьеров, строек и развалин. Вокруг было безлюдно, и под солнцем, прокалившим асфальт, слышался только голос Кудрявого.
На виа Казаль-дей-Пацци, правда, обнаружилось несколько рабочих, которые должны были рыть сточные канавы в преддверии выборов, но вместо этого дрыхли пузом кверху в тени у забора.
— Ой, мама родная! — защебетал Мариуччо, заглядывая в вырытую канаву, куда свисал ворот лебедки.
Оборванец тоже подбежал и поразился глубине ямы. Бывалый смерил их презрительным взглядом.
— Ну вот, — проворчал Кудрявый, видя, что троица увлеклась разглядыванием канав, прорытых по всей длине улицы, — нашли время! Погодите, отец ваш нагрянет!
— Да насрать нам на него, — откликнулся Бывалый.
— Погляжу я, как ты ему это скажешь! — поддразнивал Кудрявый, намекая на тумаки и колотушки, которыми всякий день угощал братьев их отец, пьяница и забулдыга. А Кудрявый с весны работал у него подручным на Понте — Маммоло, так что нрав мастера был ему хорошо известен.
Братья, вняв голосу разума, оставили в покое огороженные канавы и свернули на виа Сельми.
— Он вам фонарей-то наставит, помяните мое слово! — продолжал забавляться Кудрявый.
— Ну и ладно! — огрызнулся Бывалый, вовсе не расположенный выслушивать грозные пророчества Кудрявого, но возразить было нечего.
— Бельма к вечеру нальет, — разглагольствовал Кудрявый, — возьмет здоровенную дубину и отходит вас по всем местам!
— Хватит тебе! — поежился Мариуччо; как ни хотелось ему послать шутника куда подальше, но он сознавал, что еще не дорос до этого и невольно глядел на Кудрявого снизу вверх.
— Да мне что! — не унимался Кудрявый. — Вам на орехи достанется — не мне.
— Хватит, — уныло повторил Мариуччо, не зная, что еще сказать.
— Честное слово, не хотел бы я быть на вашем месте! — Он поджал губы и втянул голову в плечи, словно готовясь принять град ударов.
— Хватит, — твердил, как попугай, обиженный Мариуччо.
Бывалый помолчал, высасывая последний дым из догоравшего окурка и поддавая мыском камешки на мостовой виа Сельми, пролегавшей меж чахлых палисадников, недостроенных домишек и развешанного во дворах белья.