Шпион Его Величества
Шрифт:
Захлебываясь слезами, Абрам, прижимаясь, зашептал мне на ухо:
— Алексей Васильевич, пожалуйста, помогите мне, а то я обязательно повешусь. Петр Алексеевич не желает меня отпускать от себя, а меня влечет и тянет к новым знаниям. Я уже окончил навигацкую школу в Москве и хочу учиться дальше, в Париже. Хочу окончить парижскую Сорбонну и стать большим русским ученым по математике. А Петр Алексеевич мне говорит: никуда из России тебя не отпущу.
В этот момент в полуприкрытую дверь спаленки неожиданно заглянул Петька Толстой и, увидев меня, возлежащего на подушках и к своей груди с большой нежностью прижимающего африканского юношу с горящими глазами, он радостно потер рук и скрылся в дворцовом коридоре. Было ясно, что
Юноша вскочил на ноги и, перевернув меня на живот, увидел большую рубленую рану на моем левом плече, как-то по-женски всплеснул руками, осторожно потрогав рубец кончиками пальцев, тихо произнес:
— Я не буду вас спрашивать, Алексей Петрович, как вы, простой секретарь государя, умудрились получить столь страшную рану, но я смогу вам помочь утихомирить ту боль, которую вы от нее терпите. Но вы обязательно мне поможете поступить на службу во французский флот гардемарином. Я знаю, что Петр Алексеевич всегда считается с вашим мнением и вам не откажет в просьбе отпустить меня на дальнейшее взросление и учение во Францию. А сейчас помолчите и не удивляйтесь!
Не слушая моих слабых возражений, Абрам Петрович поднял руки кверху и начал торжественно произносить слова на совершенно незнакомом мне языке…
Может быть, из-за боли, все еще крутившейся в районе раны и подавлявшей все мои чувства, а может быть, из-за дождевых туч, низко висевших над дорогой, я так и не заметил, как мы доскакали до Штеттина. Когда мы с Петром Алексеевичем на жеребчиках подскакали к городскому шлагбауму, перекрывшему нам дорогу, то усатый прусский гренадер молча рукой помахал нам в знак приветствия и, подняв шлагбаум, пропустил нас в город.
К этому времени Штеттин уже спал, только в очень редких городских домах подсвечивались окна, но прямо по нашей дороге один особняк был ярко освещен несколькими факелами, во дворе его отмечалось смутное движение многих людей. Не останавливаясь, на рысях мы с Петром Алексеевичем влетели прямо во двор и там попридержали жеребчиков в нерешительности, не зная, что делать и как нам далее поступать.
Подошли два усатых гренадера и, взяв жеребчиков под узды, помогли нам спешиться. Только в этот момент из-за света факелов я заметил, что Петр Алексеевич опять-таки не обратил внимания на мою просьбу и поступил по-своему, одевшись не в полном соответствии с торжественным моментом встречи двух монархов. Государь великого русского государства снова натянул на себя старый, потертый и дышащий на ладан кафтанчик. На ноги государь натянул совершенно стоптанные в каблуках башмаки, драные и в сплошных заплатах чулки, на которых ярко просвечивались новые и пока еще не штопанные дыры. А панталоны были нечто вроде древнего антиквариата, они были настолько замызганы и так на его тощей заднице лоснились, что в них можно было бы увидеть свое отражение.
Я легко покраснел щеками и отвернулся в сторону от своего государя Петра Алексеевича, делая вид, что одежда этого царственного скупердяя соответствует торжественному моменту.
Покинув седло жеребчика, Петр Алексеевич повел себя как мальчишка в глухой деревеньке. Обеими руками он попытался обуздать и прилизать свои грязные лохмы длинных волос, а затем принялся грызть грязный ноготь пальца правой руки, с очевидным интересом оглядываясь по сторонам. По поведению государя можно было бы понять, что Петру Алексеевичу чрезвычайно понравился этот внешний флер таинственности и молчаливости встречи с прусским королем.
Пруссаки с нами не общались и не разговаривали, а каждый
Петр Алексеевич вытянулся по-военному и, повернувшись лицом к пруссакам, на время салюта застывшим по стойке смирно, отдал им честь, бросив руку к непокрытой голове, и трижды проорал «ура». Из чего я моментально понял, наш государь оказался слаб на пушечные залпы, видимо, его хлебом не корми, а дай послушать, как пушки будут палить в его честь. А я-то, дурак, все пытался убедить министра Иоахима фон Руге не стрелять из пушек в честь нашего государя, мол, пушечная пальба в такое позднее время дня весь город Штеттин поднимет на ноги, секретность нашей встречи порушит.
На что фон Руге мне отвечал:
— Пруссаки — это особый народ, который живет и радуется во имя своего короля Фридриха Вильгельма Первого. Когда король не спит и приветствует своего друга-монарха, то и прусский народ не должен спать, будет вместе с королем радоваться и славить русского монарха. А что касается секретности монаршей встречи, то, поверь мне, ни один пруссак даже под пыткой не признается, что Фридрих Вильгельм I когда-либо встречался с русским государем Петром Алексеевичем в Штеттине, если прусскому народу, разумеется, король не прикажет обратного.
Одним словом, пруссаки отлично проработали церемонию и протокол встречи русского монарха и довели его до восхищенных слез.
Когда отгремел пушечный салют, из дверей особняка появился генерал-майор Гребен, наш старый знакомец и личный адъютант прусского короля. Он низким поклоном поприветствовал Петра Алексеевича и, прямо перед ним широко распахнув двери, гостеприимным жестом руки пригласил государя проходить вовнутрь.
Как только Петр Алексеевич переступил порог, то в фойе особняка для его встречи появился Фридрих Вильгельм I, чтобы лично поприветствовать великого московского государя. Встреча двух великих монархов внешне получилась непрезентабельной. Один монарх, почти великан в полудраной одежде, возвышался над другим монархом, который на фоне этого высокого молодца смотрелся толстым карликом-уродом с клюкой в руках, спина которого была практически параллельна полу. Внешность обоих великих монархов, столь разных великих людей, объединяло то, что они оба были без напудренных париков на своих волосах и в рваной затертой одежде. Фридрих Вильгельм I, по всей очевидности, был таким же жмотом и скупердяем, как и Петр Алексеевич, только все дыры на его чулках были аккуратно заштопаны.
Министр Иоахим фон Руге доверительно мне сообщил, что прусский король Фридрих Вильгельм I прижимает каждый пфенниг, экономя на всем и вся, чтобы талер потратить на любимую армию.
Государи сошлись в центре фойе и, протянув друг другу руки, слились в братском и сердечном рукопожатии. В тот момент в фойе особняка никого из посторонних не было, поэтому рукопожатие было не для широкой публики, а токмо ради укрепления русско-прусской дружбы. Государи пока еще не могли между собой разговаривать, так как в соответствии с официальным прусским протоколом они не имели права в присутствии другого монарха изъясняться на другом языке, окромя своего родного языка. Я-то хорошо знал, что мой государь, когда выпьет, то свободно говорит на любом европейском языке, но сейчас Петр Алексеевич соображал, что чужие правила следует соблюдать, поэтому терпеливо ожидал появления толмачей.