Шпион, вернувшийся с холода
Шрифт:
– В тысяча девятьсот пятьдесят пятом. Нет, в пятьдесят четвертом. Кажется, так…
Ее отвлек шум в зале, грохот отодвигаемых стульев и голос Лимаса – страшный, угрожающий, истерический:
– Эй вы, ублюдки! Оставьте ее в покое!
Лиз в ужасе обернулась и увидела, что он вскочил с места, что лицо его залито кровью, а одежда в беспорядке. Она увидела, как охранник ударил его кулаком, так что он едва удержался на ногах. Потом они накинулись на него вдвоем и заломили назад руки. Голова его упала на грудь,
– Если он не успокоится, выведите его, – распорядилась председательница и, сурово кивнув Лимасу, добавила:
– Вам дадут слово позже, если пожелаете. А сейчас помолчите. – И, обернувшись к Лиз, резко сказала:
– Ты наверняка помнишь, когда вступила в партию.
Лиз ничего не ответила. Немного подождав, председательница пожала плечами и, пристально глядя не нее, спросила:
– Элизабет, тебе когда-нибудь объясняли, что партийные дела носят сугубо секретный характер?
Лиз кивнула.
– А тебе говорили, что никогда не следует пытаться узнать, какое именно место занимает тот или иной товарищ в организационной структуре партии?
– Да, конечно, – снова кивнула Лиз.
– Сегодня тебе придется пройти серьезную проверку в этом вопросе. Для тебя же лучше, гораздо лучше, что ты ничего не будешь знать. Ничего, – неожиданно подчеркнула она. – Тебе достаточно знать только одно: мы трое за этим столом являемся партийными работниками очень высокого ранга. Мы действуем по распоряжению нашего Президиума в интересах партии. Нам надо задать тебе несколько вопросов, и твои ответы имеют для нас большое значение. Отвечая на них честно и бесстрашно, ты поможешь делу социализма.
– Но кого здесь судят? – прошептала Лиз. – Что сделал Алек?
Председательница через ее голову взглянула на Мундта и сказала:
– Может быть, никого не судят. В том-то и дело. Может быть, только обвиняют. Для тебя не имеет значения, кого именно обвиняют. Твое незнание этого – гарантия беспристрастности твоих ответов.
На мгновение в маленьком зале воцарилась тишина, а потом Лиз спросила так тихо, что председательница, чтобы услышать, невольно наклонилась вперед.
– Это Алека судят? Алека Лимаса?
– Я тебе уже говорила: для тебя же лучше не знать ничего. Расскажешь правду – и тебя отпустят. Так будет разумнее всего.
Лиз, должно быть, снова прошептала что-то или сделала какой-то жест, потому что председательница вновь наклонилась к ней и настойчиво повторила:
– Послушай, детка, ты хочешь вернуться домой? Делай, как я скажу, и ты вернешься. А иначе… – Она запнулась, а потом добавила чуть загадочно, указывая рукой на Кардена:
– Этот товарищ хочет задать тебе несколько вопросов. Совсем немного. А потом тебя отпустят. Но только говори правду.
Карден поднялся и улыбнулся доброй, благодушной улыбкой.
– Элизабет, – начал
Лиз кивнула.
– Вы познакомились в Бэйсуотере в библиотеке, где ты работаешь?
– Да.
– А до того вы никогда не встречались?
Лиз покачала головой.
– Мы познакомились в библиотеке.
– Элизабет, у тебя было много любовников?
Ее ответ заглушил яростный крик Лимаса:
– Карден! Ты свинья!
Лиз быстро обернулась и сказала:
– Не надо, Алек. Они тебя выведут.
– Да, – сухо подтвердила председательница, – выведем.
– Скажи-ка мне, – переменил тему Карден, – Лимас был коммунистом?
– Нет.
– А он знал, что ты коммунистка?
– Да, знал. Я ему сказала.
– А что сказал он, узнав об этом?
Лиз не понимала, врать ли ей или говорить правду, и это было самым мучительным. Вопросы сыпались с такой быстротой, что она не успевала их обдумать. А они слушали, следили, ждали ее слова или жеста, способного навредить Алеку. Она не могла врать, пока не поняла, что именно поставлено на карту, ведь она могла попасть впросак и погубить Алека, а то, что Алек в опасности, – в этом она уже не сомневалась.
– Так что же он сказал? – повторил Карден.
– Он рассмеялся. Ему было наплевать на такие вещи.
– И ты поверила, что ему наплевать?
– Разумеется.
И тут во второй раз заговорил более молодой член трибунала. Глаза его были полузакрыты:
– И ты считаешь это нормальной реакцией человека? То, что ему наплевать на диалектику и законы развития истории?
– Не знаю. Просто я ему поверила, вот и все.
– Это не важно, – сказал Карден. – Скажи, а он вообще-то был весельчаком? Довольным жизнью и прочее?
– Нет. Он редко смеялся.
– Но узнав, что ты член партии, он рассмеялся. Как ты думаешь, почему?
– Думаю, он презирает коммунистов.
– Презирает или ненавидит? – уточнил Карден.
– Не знаю, – жалобно ответила Лиз.
– А вообще, он способен был сильно чувствовать – любить? Ненавидеть?
– Нет, пожалуй, нет.
– Но он ударил бакалейщика. Почему же он так поступил?
Лиз вдруг перестала доверять Кардену, его ласковому голосу и лицу доброго волшебника.
– Не знаю.
– Но ты задумывалась над этим?
– Да.
– Ну, и к каким же выводам ты пришла?
– Ни к каким, – равнодушно сказала Лиз.
Карден поглядел на нее задумчиво и чуть разочарованно, так, словно она не выучила заданного урока.
– А знала ли ты, – задал он, вероятно, один из самых существенных вопросов, – что он собирается избить бакалейщика?
– Нет, – ответила Лиз, пожалуй чересчур поспешно, отчего после некоторой паузы улыбка на лице Кардена сменилась выражением явной озадаченности.