Шрифт:
Вечер летнего четверга: прозрачно-золотистый, теплый, сладкий, но не сулящий никаких особенных ощущений, как стакан слабого чая. Ноги неспешно несут меня с работы домой. Руки слегка раскачиваются в такт ходьбе, голова отдыхает. До последнего на привычном маршруте пешеходного перехода остается десяток шагов.
И тут вдруг я понимаю, за что ненавижу Мельникова. И в тот же миг ненависть исчезает. Рассасывается. Улетучивается. Прожевывается и проваливается вниз по пищеводу, оставляя лишь легкое, горьковато-терпкое и чем-то даже приятное послевкусие.
– Однако! – говорю я себе. – А ведь все эти годы… Сколько уже? Да без малого полтора десятка.
– Е-у-ы-ы-ы! – яростно вопит темно-вишневая Тойота. Или взвывает Ниссан? Впрочем, какое бы имя не выдумали хитроумные маркетологи для куска хорошо обработанного металла, он проносится столь стремительно и настолько близко от моего носа, что опознать его было бы непросто даже в том случае, если бы я разбирался в моделях автомобилей. А я до сих пор так и не удосужился в них разобраться. Не говоря уж о том, чтобы обзавестись собственным экземпляром. Что в моем возрасте, возможно, выглядит несколько несолидно и как-то даже не по-мужски. Впрочем, при чем тут возраст…
Просто мне не идут ни солидность, ни мужественность, вернее сказать – не подходят. Да и сам я не стремлюсь походить ни на солидных мужчин, ни даже на серьезных мужиков; вернее сказать, не стремлюсь войти в их число. Еще вернее – ни мужчины, ни мужики не входят в сферу моих интересов.
Ведь с ними крайне редко происходит что-либо интересное. Собственно, они тратят всю свою жизнь на то, чтобы надежно оградить свою жизнь от всего интересного.
Что же меня, в таком случае, интересует?.. В основном – всяческая ерунда. Например, вот как вы думаете: если подростка собьет, – не насмерть, – машина, хозяин которой в качестве звукового сигнала выбрал государственный гимн; и этот ребенок, когда вырастет, станет предателем родины; и попадётся с поличным при передаче сверхсекретных сведений иностранному шпиону – то согласится ли суд считать перенесенную в результате давнишнего ДТП душевную травму за смягчающее обстоятельство?..
Кстати, а о чем это я задумался настолько глубоко, что сам чуть было не начал переходить на красный?.. Ах, да! Мельников. Меня как раз осенило.
Пятнадцать лет назад я… Хотя, стоп! На самом-то деле – не совсем я; вернее сказать, не тот я, который сейчас разговаривает с вами, идентифицируя себя этим местоимением, а совсем другой я, тогдашний. Я-подросток, назовем меня-его так. Так вот, этот самый я-подросток твердо верил в то, что мир населяют две категории людей: свои и враги. То есть, вообще-то, имелись еще и посторонние – но как бы по ту сторону нашего мира, в ином измерении (невзирая на то, что они составляли большинство населения планеты, ходили с нами по одним и тем же улицам, а некоторые так и вовсе проживали с нами в одних квартирах, одевали нас, обували и кормили). Все свои любили меня, – разумеется, взаимно, – и вместе со мной мечтали, чтобы поскорее сдохли все враги; а все враги терпеть не могли меня и всех, кого я считал своими. Все-то все, да за одним исключением: Мельников по всем признакам относился к своим, и питал глубочайшее отвращение ко всем врагам… но и ко мне тоже! И таким образом проделывал логическую дыру в моей стройной концепции мироустройства. А я в ту пору сильно не любил, когда кто-либо покушался на мои стройные концепции.
Нет, ну подумать только: оказывается, я ненавидел его за то, что он ненавидел меня! А он-то меня за что?
Ну ладно, а с чего это я вдруг вообще вспомнил о Мельникове? Должно быть, сработала какая-то ассоциативная реакция: на событие, визуальный образ, звук… Возможно даже, на запах.
Хотя нет, точно не на запах.
Дело вовсе не в том, что у меня слабое обоняние – хотя оно и в самом деле значительно слабее нормы. Нет, просто Мельников у меня не ассоциируется ни с каким запахом. Хотя, по идее, должен бы. Например, с вонью давно немытого тела. Он ведь выглядел, вел себя и вообще жил, – по крайней мере, на публике, – как нечто вроде панка. Эдакая ходячая пощечина общественной морали, общественному вкусу, всякому общественному достоинству и достоянию – словом, всему общественному, кроме туалета. Общественному туалету он посвятил песню – лирическую, печальную и в своем роде весьма изящную балладу. Тем не менее, Мельников, сколь бы отталкивающее впечатление не производил его внешний вид, неизменно источал лишь аромат дорогого парфюма – настолько легкий, что я о нем скорее догадывался, чем ощущал его, и утонченный до полного отсутствия индивидуальности – так что запомнить его я не смог бы, даже если бы постарался.
Кроме того, я не припоминаю ни единого случая, чтобы от Мельникова несло перегаром или травой – в сколь бы невменяемом состоянии он не пребывал. И, поскольку я ни разу не видел его пьющим либо курящим – то, пожалуй, я нисколько не удивлюсь, выяснив однажды, что на самом деле он ни разу в жизни не употреблял никаких одурманивающих веществ. И я вовсе не пытаюсь объявить его притворщиком и позером – нет, просто его сознание, отправляясь в путешествие на ту сторону, не нуждалось в химической поддержке, как бегун-олимпиец не нуждается в костылях.
Возможно, он опасался, что я объявлю его притворщиком и позером, поэтому и ненавидел меня? А возможно, я заблуждаюсь. Так или иначе, а с дымом горящей помойки Мельников у меня точно не ассоциировался – а меж тем именно это мерзкое зловоние напрочь перекрыло все прочие запахи в квартале.
Между прочим, все трое регулярно поджигающих мусор обитают в соседнем доме – и их окнам, независимо от направления ветра, достаются самые плотные, самые едкие клубы черного дыма. Пятнадцать лет назад я-подросток, останавливаясь у светофора, всякий раз провожал дым глазами. И всякий раз принимался разглагольствовать перед самим собой о том, что, дескать, человеческая цивилизация – штука скорее нелепая, чем парадоксальная; что люди постоянно ведут себя так, будто не имеют ни малейшего представления о существовании причинно-следственных связей; и что наблюдать со стороны за человечеством, должно быть, порой так же забавно, как за котенком, который охотится на собственный хвост, а порой – так же страшно и отвратительно, как за хвостом, пытающемся придушить надоедливого котенка…
Довольно скоро мне пришлось уяснить, насколько я-подросток был неправ. Практически во всем: в основном – принципиально; местами – не так, чтобы уж очень. Например, первый, вернее, первая из поджигателей перед тем, как швырнуть пропитанную маслом горящую тряпку в контейнер с отходами, тщательно присыпает его содержимое порошкообразной смесью весьма сложного состава. Так, путем окуривания, она проводит профилактику населения от сглаза, порчи и ликантропии. И надо отдать ей должное: ни единого серьезного случая за всю историю микрорайона отмечено не было.
Конец ознакомительного фрагмента.