Шрам
Шрифт:
На митинге, поспешно собранном на палубе «Гранд—Оста», Любовница изложила свои соображения. Она страстно выступала против кробюзонцев, напоминая горожанам, что погибшие члены их семей были убиты такими же, как вот эти пленники, что город сильно пострадал, что половина армадских кораблей затонула. Количество похищенных в Саргановых водах и других кварталах уже превышает допустимое с точки зрения безопасности число. У Армады теперь не хватает ресурсов, она очень уязвима, а поскольку Нью—Кробюзон к тому же объявил им войну, то они не могут ассимилировать столько врагов.
Но многие из нынешних армадцев сами
Кробюзонские моряки тряслись от страха в своих камерах, не зная о том, что решается их судьба.
Любовница заявляла, что это не будет убийством. Пленников можно посадить на корабль с провизией и указать им направление на Беред—Кай—Нев. Возможно, они туда и доберутся.
Это был никудышный аргумент.
Она привела другой довод, сердито сказав, что, имея аванка, город должен двигаться вперед, что с таким двигателем они могут добраться до мест, о которых прежде Армада и не мечтала, что они смогут делать вещи невероятные, а расходовать силы, утирая носы тысяче сопливых пришельцев (убийц), — настоящее идиотство.
И хотя свежие раны все еще кровоточили, хотя воспоминания все еще отдавались болью, настроение толпы оборачивалось против Любовницы. Ее слова не звучали убедительно. Другие правители молча наблюдали за происходящим.
Беллис поняла. Дело было не в том, что собравшиеся питали любовь, жалость или сострадание к пленникам. Их не очень заботила судьба раненых, окровавленных моряков, трясущихся от страха в грязных трюмах. Армадцев волновали не эти пленники — их волновало будущее города. «Ведь это же Армада, — говорили они. — Она такая, какая есть. Измени это, и мы уже не будем знать, кто мы такие. Не будем знать, как нам вести себя дальше».
Одной речью Любовница не в силах была победить вековую традицию — традицию, от которой она призывала отказаться ради выживания города. Она была одна и проиграла спор. И вдруг неожиданно у Беллис возник вопрос где сейчас находится Любовник, согласен ли он со своей подругой?
Чувствуя сопротивление, те, кто был согласен с Любовницей начали криками поддерживать ее, требуя мести пленникам. Но несогласные, которых было больше, перекричали их.
Что—то решительно переменилось. Вдруг стало понятно что это собрание не допустит убийства кробюзонцев, как бы Любовница ни выдавала его за милосердие. Было ясно что придется запустить длительный, иногда легкий, а иногда жестокий процесс перевоспитания, что на запертых в трюмах мужчин и женщин придется потратить немало усилий, и тогда через много месяцев большинство примирится с новой жизнью, хотя некоторые так и останутся ее противниками. Эти последние останутся в заключении и, если на них не подействует новая порция убеждений, могут быть даже казнены.
— Что за спешка такая, к херам собачьим? — выкрикнул кто—то. — И вообще, куда вы нас, на хер, ведете?
И тут Любовница уступила — быстро и не теряя достоинства; пожав плечами, она с преувеличенным
Беллис поняла это несколько мгновений спустя и увидела в случившемся поворотный пункт. В последующие недели она повторяла себе: «Вот тогда—то все и переменилось».
Суда, получившие слишком сильные повреждения, чтобы продолжать самостоятельное плавание, причалили к городу, и теперь их тащил неутомимый аванк. Он плыл с неизменной скоростью — чуть более пяти миль в час, без рывков и капризов.
На север.
Целые дни шли заупокойные службы по погибшим — произносились почтительные речи, читались проповеди и молитвы. Начались восстановительные работы. Засуетились стрелы кранов, по городу перемещались незаметные бригады, которые восстанавливали сломанные здания, реставрируя что возможно и заменяя то, что восстановлению не подлежало. По вечерам таверны и пивные заполнялись народом, но тишина там стояла невероятная. В те страшные дни Армада совсем не была веселым городом. Раны еще кровоточили, еще не зарубцевались.
Люди начали задавать вопросы. Деликатно, очень осторожно присматривались они к этим ранам в своей памяти, к болезненным местам, оставленным войной. И при этом возникали в их головах страшные вопросы.
«Почему пришли кробюзонцы? — спрашивали люди у себя и друг у друга (тряся головами и опуская глаза). — И как им удалось найти нас на другом краю света?
И смогут ли они сделать это еще раз?»
Негодование и недоумение медленно распространялось, и возникали другие вопросы, которые касались уже не только сражения. Каждый вопрос влек за собой другие.
Чем это мы навлекли на себя их гнев?
Что мы делаем теперь?
Куда направляемся?
Шли дни и бессонные ночи, и оцепенение Беллис стало понемногу проходить. После сражения она ни с кем толком не говорила, проводя время в одиночестве. Утер Доул обходился без нее; ни Каррианну, ни Иоганнеса она не нашла. Беллис целыми днями почти не разговаривала, разве что в те моменты, когда ей сообщали какие—нибудь новые слухи, распространявшиеся по Армаде, как сорняки.
На второй день после сражения она начала размышлять Что—то шевельнулось в ней, и впервые за долгое время проснулись чувства — глядя на искалеченный город, она испытывала неприкрытый ужас. Беллис не без недоумения поняла, что ее душит страх.
Поднимая глаза к небесам, она испытывала наплыв чувств, сомнений и жуткой уверенности, накапливавшихся в ней некоторое время.
«О боги, — тихо повторяла она. — О боги».
Беллис поняла, что ей много чего известно. Теперь ей многое стало ясно — и столько всего ужасного, того, что она гнала от себя, о чем пока не позволяла себе думать. Знание и понимание были внутри нее, но она бежала от них, как бегут от уличного хулигана.