Штабная сука
Шрифт:
— Пускал.
— Значит, он был совершенно нормальным командиром. А в том, что он позволят себе лишнее в разговоре, криминала нет. Убивать за это жестоко, не правда ли?
— Да не за это… Он бил Каманина, понимаете? Смертным боем.
— А почему Каманин не доложил по команде?
Я пожимаю плечами.
— А потому что по субординации он должен был доложить о своих трудностях непосредственному командиру, то есть как раз ротному.
— Он мог пойти в политотдел…
— Ну да, а ротный бы отмазался тем, что Каманин — плохой солдат, нарушитель и лжец и специально наговаривает
— Так.
— А потом ротный бы его вообще сгноил…
Пальцы лейтенанта снова забегали по столу.
— Так. То есть, если я вас правильно понял, Андрей, вы вообще считаете систему порочной и заведомо ошибочной?..
Я почувствовал паливо. Стоп. Залечь. Окопаться. Не гони лошадей, Тыднюк. Не время и не место.
— Никак нет! — вскочил я и замер по стойке «смирно».
— Нет, погодите. По-вашему выходит, что наша система дает простор для всяческих злоупотреблений, да?
В дисбат мне очень не хотелось.
— Никак нет, товарищ лейтенант!
Он молча смотрел на меня. У меня глаза устали следить за суетой его пальцев. И чего это он так ковырялками смыкает? Не иначе либо онанист, либо в детстве на фоно играл.
— Кажется, вы пытались убить Каманина тогда, после.
— Да.
— А почему?
— Он меня об этом попросил…
На его лице — подозрительное удивление.
— Так. А вот скажите, Андрей, лично вы одобряете ноступок рядового Каманина?
— В каком смысле?
— Ну, вы бы убили своего командира?
Мне очень хотелось убить этого лейтенанта Иванова. Причем немедленно.
— Э-э… вообще-то нет…
— Вообще-то? А в частности?
— Никак нет! — вытянулся я в струнку. Лейтенант снова отправил свои пальцы порезвиться на воле. Ты бы, козел, себе варежки алюминиевые завел, что ли… Разбарабанился тут, стукач херов…
— А как оценивает поступок Каманина рота? — наконец спросил он.
— Не знаю, товарищ лейтенант, — с готовностью ответил я. — Это надо у роты спрашивать.
— Так. Спросим, не беспокойтесь.
Он еще некоторое время изучающе смотрит на меня, потом вздыхает.
— Уровень вашей политической сознательности являет собой удручающее зрелище, Андрей…
Я сокрушенно опускаю голову.
— …И я, конечно, должен был бы направить вас на рассмотрение в парткомиссию…
Я со страхом жду продолжения.
— …Вы хотите, чтобы я сделал это?
Я мнусь, жмусь, мол, дядя, прости засранца, потом умоляюще гляжу на него.
— Не слышу?
— Никак нет… — бормочу я.
Он какое-то время размышляет о моей дальнейшей судьбе и голосом доброго дедушки Мазая щебечет:
— Ладно. Давайте сделаем так: я постараюсь забыть всю ту антисоветчину, которую сейчас от вас услышал, а вы…
— А я…
— А вы иногда в свободное от службы время будете захаживать сюда, ко мне, чтобы…
— Чтобы…
— Чтобы поделиться теми новостями, которые происходят в вашем подразделении… Вы понимаете: слухи, разговоры, сплетни… Договорились?
Блин, кем-кем себя мог представить, но стукачом?..
Я
Он снова резиново улыбается и подает мне исписанный лист бумаги и ручку.
— Вот и отлично. В таком случае дело за малым. Это — ваши показания. Ознакомьтесь, пожалуйста. Если все правильно — тогда подпишите.
Я подмахиваю, не читая. Все равно я знаю, что там написано. Потом отдаю честь, поворачиваюсь кругом и выхожу вон.
Я не лось. Теперь я это знаю совершенно точно. Лось убил бы этого Иванова, убил бы всех их… Мы все не лоси. Мы… мы — козлы. Боже, как же прав, оказывается, был Леха Стрельцов! В натуре, и свиньи лучше нашего. Они честнее. Мы можем стучать себя пяткой в грудь, шугать мазуту и брать зэков. Все это туфта. Нас самих давным-давно взяли. Это гонки, что в нашей стране нет пожизненного заключения. Оно есть. Для всех. Теперь я это понял.
А что до Обдолбыша, то ему впаяли двенадцать лет. Но он их не отсидел. Через два дня после суда он был застрелен на гарнизонной гауптвахте при попытке к бегству. Так нам сказали.
Но я-то знаю, что он не собирался бежать.
Глава 4
Бежали другие. Все те, кто отслужил положенный срок, отдал черту рогатому должок в семьсот тридцать дней. Получив на руки документы или став в строй партии на спецрейс, они драпали, не оглядываясь, драпали так, что снег за ними поднимался суматошным столбом. Спецрейсовикам, двоечникам было даже плевать куда И ребята откуда-то из-под Рязани убывали спецрейсом на Якутск, а те, кому было в Хабаровск, летели на Джезказган. Потому что все уже закончилось. Потому что уже можно было скинуть рога лося или маску чмыря прямо на снег, под ноги, на последней вечерней поверке вместе с оторванными по традиции погонами и петлицами, и смело шпарить прочь, чувствуя себя нормальными людьми, а не бестолковыми комплектующими частей и подразделений.
Первым уехал Леха Стрельцов. Умный Леха Стрельцов, умность которого стоила двух вырванных лет в дисциплинарном батальоне, отличный свинарь, которому неожиданно стало плевать на его свиней.
Я таким и запомнил его навсегда — в гражданском пальто и ушанке, с небольшим чемоданчиком в голой руке, со странной зависной ухмылкой на губах и полузакрытыми слезящимися глазами. Он вышел из казармы, бестолково потоптался на крыльце, оглядываясь по сторонам.
— Что, брат, все? Отстрелялся?
До него мой вопрос дошел с опозданием. Он обернулся, шмыгнул носом.
— Вроде… Знаешь, Андрюха, хер его знает, как-то еще не верится мне… что уже все…
— Да ну, гонишь. Чего там не верится…
— Знаешь, всегда боялся слова «никогда». Какое-то оно предельное, понимаешь? Как комната без окон, без дверей. Как камера. За ним уже ничего нет, ну… ну просто вообще ничего, ни воздуха, ни света… Как смерть.
Я молча смотрел на него. Холодная выдержка, стискивавшая, защищавшая его, как бронежилет, вдруг куда-то улетучилась, растворилась без следа. Попустило парня. Он как-то весь расслабился, стал мягким и рыхлым и уже не стыдился своих слез.