Штопор
Шрифт:
— Вас поняли. Ждем.
Николай подкорректировал еще «высоту» — чтобы бомбардировщик не снижался и не лез вверх — и скомандовал:
— На боевом. Работу разрешаю.
Поправил плечевые лямки парашюта и нажал кнопку выпуска передней ноги — летчики и штурманы покидали самолет в аварийной ситуации через этот люк.
Зашумела электролебедка и вдруг замолчала.
«Только этого не хватало!» — чертыхнулся Николай. Выключил и снова включил тумблер. Электромотор молчал. «Перегорел предохранитель!»
С земли то ли что-то спросили, то ли предупредили, что произвели пуск — было не
Что же делать?.. Хоть бы кусочек проволоки… Но где его здесь найдешь…
И тут же рука наткнулась на провод, свисающий с шеи, от ларингофонов. Вот она, проволока! А нож Николай всегда носил в куртке.
Он достал нож, открыл лезвие и отхватил небольшой кусок прямо с шеи. Зачистил концы, сунул в гнездо предохранителя выпуска передней ноги. Включил тумблер. Знакомого шума не появилось: видимо, плохо вставил концы в гнезда — руки были потными, а движения от нервного возбуждения неточными. Может, что и другое. А на повторную манипуляцию, по мысленным подсчетам, времени уже не оставалось — ракета на подходе к самолету. Завыла сирена.
Николай окинул быстрым, но цепким взглядом нижнюю переднюю полусферу, откуда должна появиться ракета, и увидел стремительно приближающийся блестящий в солнечных лучах предмет с огненным шлейфом позади, похожий на комету. Она была так близко, что не только на какие-то действия, на раздумья не оставалось ни секунды, и Николай что было силы толкнул штурвал от себя и вправо. Бомбардировщик рухнул вниз; внутри у него затрещало, словно хрустнул позвоночник, небо и земля опрокинулись влево, сменяя синеву желтой, расплывчатой пеленой.
Николай не видел, как пронеслась рядом ракета, ломая линию полета — слишком большая скорость и малое оперение управления не дали ей возможности пойти за целью, — но почувствовал это: бомбардировщик вздрогнул от струи, взбудоражившей вокруг воздух, и еще круче стал заваливаться вправо, грозя перевернуться на спину. Пришлось снова до боли в мышцах напрягать силу, крутить штурвал в обратную сторону, чтобы вывести машину из крена и из падения.
Как еще у этой «старушки» хватило прочности! Но она выдержала и, скрипя «костями», доставила летчика на свой аэродром в целости и сохранности. Николай вставил вместо предохранителя кусочек провода и посадил самолет.
На стоянке Николая уже поджидал весь командный и инженерный состав отряда. Сташенков, выслушав доклад летчика о причине возвращения, так стиснул челюсти, что желваки на скулах заходили буграми.
— Проверить! Все до винтика, — приказал он инженеру.
Резко повернувшись к Николаю, кивнул на газик:
— Садись, в штабе поговорим.
Голос не обещал ничего хорошего.
До
Николай видел в шоферское зеркало лицо Сташенкова, гневное, сосредоточенное, и не мог понять, что так взбесило майора. Нет слов, отказ техники, возвращение с задания без связи (провод ларингофона был перерезан) на неисправной машине — явления нежелательные и на языке авиаторов называются предпосылками к летному происшествию, за которые по головке не гладят, но не настолько эта предпосылка серьезная, чтобы рвать и метать, накаляться до белого каления. На то он и полигон, чтобы испытывать разные ситуации, рисковать; Сташенков одной фразой может отвести любые претензии: «А какую технику вы нам даете?» Судя по его характеру, по тону, каким он разговаривает со всеми, начальникам он тоже в рот заглядывать не станет и сумеет дать ответ… Так что же его взбесило? Почему он везет Николая именно в штаб? «В штабе поговорим». О чем? Что Николай сделал не так и как бы он поступил на его месте? Ответов на эти вопросы не находилось. Сташенков вышел из «газика» и, не поворачивая головы, с набыченной шеей, направился к двери штаба. Часовой поприветствовал его, вытянувшись во фрунт. В кабинете было душно и пахло застарелым никотином, пропитавшим всю мебель и стены терпким до тошноты запахом, который Николай терпеть не мог, и он почувствовал, как нервы напряглись, грудь распирало от злости, готовой выплеснуться при малейшем нажиме.
Сташенков включил вентилятор, тяжело опустился в кресло.
— Скажи, зачем ты сюда приехал? — не предлагая сесть и не глядя на Николая, спросил он.
— Я вас уже просил однажды не тыкать, — Николай отодвинул от стола стул и сел без приглашения.
— Послушай, пташка залетная, — Сташенков весь налился кровью и подался к нему через стол. — Ты еще будешь учить меня, как тебя величать и как с тобой разговаривать! Думаешь показною интеллигентностью прикрыть трусость, свою мелкопакостную натуру? Не получится. Я тебя раскусил еще тогда, когда ты ступил с трапа самолета на эту землю. И ты это понял. А когда понял и убедился, что Клондайка для тебя здесь не будет, начал пакостить…
Вот оно что! Сташенков решил, что Николай приехал сюда, в пустыню, за длинным рублем, а поскольку тот посылает его на самые ординарные и низкооплачиваемые задания, решил мстить ему: сел на запасном аэродроме на вынужденную, не стал прыгать с неисправного бомбардировщика. И злость на командира отряда пропала, сменилась досадой и разочарованием: Николай, несмотря на хамство майора, считал его озлобленным кем-то, ошибающимся и, вероятно, раскаивающимся за свою несдержанность и невоспитанность.
— Спасибо за откровение, — сказал Николай, умерив пыл. А чтобы Сташенков не подумал, что он испугался его разоблачения, и чтобы опровергнуть слово «трус», продолжил: — Чтобы вас понять, не надо было и раскусывать — на вашем портрете написано. А вот, что за длинным рублем приехали, только сегодня разъяснили. Но не надо всех на свой аршин мерить.
Сташенков стиснул челюсти, глаза его стали круглыми, как у филина. Пожевал губами и просипел:
— Отстраняю от полетов!