Шрифт:
***
За окном басисто поют теплоходы и шелестят волны. Бухта закована в гранит набережной. Море – соль пополам с соляркой. Море – оно совсем рядом, оно родное – и в штиль, и в шторм.
А дома пахнет свежим хлебом, и вялеными ставридками, и немного нафталином.
Дед, по старой морской привычке, вставал с рассветом – «посмотреть, какой дует ветер». Он кипятил полный чайник воды, подметал в коридоре и ходил в булочную. Потом просыпалась Таня. Прямо в пижамке выбиралась на кухню – к теплым булкам и горячему чаю. Слушала уютный перестук ходиков и привычное ворчание
Зеленушками назывались рыбешки, что водились в бухте рядом со стоком канализации. Их не ели даже кошки.
Таня отставляла свой чай и бросалась к зеркалу: неужели она и вправду зеленая? Убеждалась, что привычный «морской» румянец на месте, гневно взглядывала на деда, а тот снисходительно хмыкал, спрашивал:
– Все мужа ищешь… юнга?
Дед назвал внучку юнгой, когда она только родилась. Сейчас Таня выросла, но он упорно не хотел повышать ее в морском звании. Говорил, что даже до матроса не доросла.
– На работе задержали, – неуверенно отвечала деду Таня.
– Свисти-свисти, – фыркал дед. – А то мне с балкона не видно, чем вы там на лавочке занимаетесь…
На лавочке во дворе ничего особенного не происходило. Ну, обнимались, целовались, конечно.
Бабушка Таню за кавалеров не ругала. А вот дед сердился, цитировал Лермонтова: «И жить торопится, и чувствовать спешит…»
Бабушка выходила к завтраку позже всех. Зато всегда в свежем халатике, причесанная, губы чуть тронуты помадой. Тане всякий раз становилось стыдно за свою пижаму и лохматые со сна волосы. Дед улыбался жене, говорил ей: «Доброе утро!» Таня была готова отдать все на свете, чтобы кто-то посмотрел на нее так же влюбленно и так же нежно поздоровался с ней когда-нибудь утром…
…Дед с Таниными кавалерами был строг. Когда они заявлялись к ним домой, демонстративно закрывался в комнате. Или вообще уходил на прогулку. Говорил: «Юнгам кавалеров не положено!» А бабушка с внучкиными ухажерами охотно общалась. Она открывала с неожиданной стороны даже самых безнадежных. Курсант военно-морского училища вдруг признавался бабуле, что любит сентиментального Ремарка, и свободно цитировал «Трех товарищей». А твердокаменный десантник галантно подливал бабушке чай и целовал ее худенькую ручку с изящным маникюром.
– Бабуль, ты колдунья! – восхищалась Таня. – Пиковая дама!
– Нет, я не пиковая. Я червовая, – возражала бабушка.
Она ласково смотрела на Таню и – сквозь нее. Бабушкин взгляд скользил по фотографиям, которыми были увешаны все стены. Бабушка – молодая: счастливая, с зонтиком, с пуделем… Старые черно-белые снимки из давно прошедшей жизни.
– О чем ты думаешь? – требовала Таня.
Бабушка молчала, не признавалась. Потом говорила со вздохом:
– Этот десантник… он неплохой парень. Но ты не спеши, Танечка.
– Вот вы с дедом заладили! – сердилась внучка. – Все не спеши да не спеши! Что же мне – в старых девах сидеть?
Бабушка обещала:
– Я тебе другого наколдую. Настоящего мужчину. Хорошего.
– Такого, как дед? – ревниво спрашивала Таня.
– Даже лучше! – заверяла бабушка.
А дед притворно сердился:
– Что? Что ты сказала? Лучше меня?
…В Южнороссийске, где они жили, росли пирамидальные тополя и серебрилось на ветру море. У Татьяны
– Откуда у вас такая любовь? – допрашивала Таня бабушку.
Старушка только плечами пожимала, трепала внучку по волосам.
Таня знала наизусть семейную историю о встрече бабушки с дедом.
Саня нашел свою любовь на пирсе.
Пирс выдавался далеко в море, на нем сладко пахло засохшими мидиями и йодными водорослями.
Бабушка, как сейчас Таня, все ждала чего-то… Она любила по вечерам стоять на пирсе и смотреть на бухту. Недоброжелатели хмыкали: «Прямо «Алые паруса»! Прынца высматривает!» А друзья предупреждали, что на пирсе опасно – слишком безлюдно, можно напороться на хулигана.
Саня, загорелый, с обожженными солнцем волосами, проходил мимо на моторке. Увидел одинокий стройный силуэт, белое платье на фоне заката, в руках – смешной кружевной зонтик. Решил рассмотреть поближе, лихо пришвартовался и… Бабушка рассказывала Тане: «Просто голову потерял. Завалил меня своей рыбой. Под окнами дежурил. Всех поклонников разогнал!»
Впрочем, сам дед говорил об истории их знакомства по-другому:
– Окрутила она меня. Опоила. Стреножила. Не смог от нее драпака дать…
Они поженились. Дед ходил в море – сначала простым матросом, потом выучился и дорос до старшего помощника капитана. Бабушка служила в детской больнице, брала по две ставки – врачей не хватало, да и деньги в семье нелишние. Они постоянно друг друга ждали – то дед в рейсе, то бабушка на дежурстве. Каждая встреча – праздник, он дарил ей цветы, а она клеила ему из фольги рыбок-»самодуров», приманки, на которые хорошо шла глупая ставрида…
Их сын – то есть Танин папа – воспитывал себя сам, болтался во дворе и иногда прогуливал школу. Как полагается нормальному южнороссийскому парню, ходил на моторке, искал сокровища и ржавые пистолеты, оставшиеся с войны. Но удивил всех – особенно соседку, у которой регулярно трусил жерделевое дерево: поступил в МИФИ, получил красный диплом и оказался талантливым программистом.
«Мы были так заняты, что не заметили, как он вырос», – вздыхала бабушка.
Похожая судьба, казалось, ждала и Таню – ее папа с мамой тоже были постоянно заняты своей московской жизнью: диссертации, выпуски, ответственные проекты – не до дочки…
Но тут бабушка с дедом одновременно вышли на пенсию и чуть не силой изъяли Татьяну у родителей. «Пусть хоть у нее нормальное детство будет! А то ходит ребенок с ключом на шее… Супчик ест из термоса…»
Таня не возражала. В Южнороссийске – лучше, чем в холодной, безликой Москве. Здесь тепло, есть море и подвалы в старых домах, где обязательно найдется какой-нибудь клад! Татьяна ходила с дедом на рыбалку и чинила с ним снасти. Вечерами секретничала с бабушкой и училась у нее печь изумительные пирожки. А родители – они ведь часто приезжают в гости!