Штрафбат Его Императорского Величества. Трилогия
Шрифт:
— Такому делу не грех и позавидовать.
— Я про рану.
— Так и я про нее!
Старый солдат смеется. Хотя какой же он старый? Скачет так, что молодые обзавидуются. Или не обзавидуются… Некому больше — из четверых сопровождающих меня егерей только Ефимыч и остался жив.
Не повезло, да. Попали даже не между молотом и наковальней, а между двумя наковальнями, по которым с обратной стороны непрерывно бьют, бьют и бьют. Два шведских полка, вернее то, что от них осталось, в беспорядке отступали навстречу друг другу. И надо же такому случиться — мы выскочили
Хваленые пистолеты знаменитого американского мастера (с сегодняшнего дня американцев тоже не люблю) дали осечку, причем одновременно. А швед, недолго думавши, засадил штыком прямо мне в брюхо. Точнее, хотел засадить, но то ли споткнулся, то ли поскользнулся и в результате этого пробороздил бок почти до левой лопатки. Супостата застрелили егеря, а Ефимыч схватил за шиворот истекающее кровью величество и прыгнул в канал, и без того забитый раздувшимися покойниками. Жуть!
— Ну ты долго еще? — Мучитель не отвечает, занятый хирургической операцией. — Слушай, Ефимыч, а тухлятина из воды в рану не попала?
— Не боись, — обнадежил солдат. — Вернейшее средство есть, даже антонов огонь останавливает. Хм… иногда.
— Так это оно французским сыром воняет?
— Зачем сыром? Обычная просушенная и перетертая плесень из-под банного пола. Земляк из Галицкого полка посоветовал. Не, таперича из Лукояновского… или Волынского? Тьфу! Полк один, а названия каждый месяц разные.
Ефимыч не зря плюется — я и сам запутался в постоянных переименованиях. Зато в Лондоне и Париже наверняка сломали голову, пытаясь объяснить четырехкратное увеличение численности русской армии.
— Ну вот и все! — Солдат вытер руки остатками моей рубашки. — Сейчас еще перевяжем.
— Подштанники снимать?
— Полотно есть чистое. И вот это! — Вытащил из-за голенища плоскую фляжку, подбросил ее и засунул обратно. — Обезболивающее попозже.
— Что же ты, ирод, раньше молчал?
— А оно мне надо, пьяного тебя ворочать?
— В Сибирь сошлю.
— Ну и сошлешь, — согласился Ефимыч. — Чай, там тоже люди живут.
Вот так вот! Пугаешь-пугаешь человека, а он все никак не пугается. И дело даже не в том, что такой бесстрашный, — просто не чувствует за собой каких-либо прегрешений. Чисто Серафим шестикрылый! А кажущаяся грубость и не грубость вовсе, а, напротив, высшая степень доверия. К царю, как и к Богу, на Руси на «вы» не обращаются. То есть обращаются, конечно, но ощущается в этом какая-то искусственность, привнесенная чуждой культурой. Не от души идут все официальные величания.
— А одежку придется выкинуть. — Старый солдат закончил мотать бинты и отпихнул ногой мешающий кафтан. — И красный цвет нонеча не в моде — живо пулю схлопочешь. Погоди-ка…
Достал из ранца гимнастерку, еще не получившую таковое название, а именовавшуюся попросту «павловской рубахой».
— Спасибо, Ефимыч.
Тот неожиданно смутился и вместо ответа сунул флягу. Ладно, не хочет принимать устную благодарность, получит ее письменным указом. Что там у нас полагается за спасение жизни государя императора?
Зараза…
— Помоги.
Общими усилиями кое-как натягивает через голову тесную гимнастерку, которая тут же намокает от проступившей сквозь бинты крови. А фляжку так и не выпустил? Ну-ка… хорошо пошла! Еще глоточек…
— Будешь?
— Никак нет, Ваше Императорское Величество! Субординация не дозволяет!
Вот оно что! Я же опять в мундире, значит, уже не раненый боевой товарищ, а строгий командир, каковому невместно распивать водку с подчиненными. Тьфу! Наизобретал тут философских теорий… отец народа, понимаешь. Дурак ты, Павел Петрович. В смысле, я дурак.
Два часа спустя
— И охота тебе, мсье Теодор, так себя мучить? — Красногвардеец Иван Лопухин отвлекся от чистки винтовки и насмешливо посмотрел на Федора Толстого, с самой страдальческой миной пытающегося соскоблить недельную щетину тупой бритвой. — Горло только не перережь, а то горничные шибко ругаться будут.
— А это он, Ваня, твоей сестрице пытается понравиться, — вмешался карауливший у окна капитан Тучков. — Ты бы видел его глаза во время перевязки!
— Все было не так, Александр Андреевич! — покраснел Толстой.
— Не так? — Лопухин в задумчивости почесал кончик носа. — Сегодня руку перевязывала, завтра… Знаешь что, друг Федор… об одном прошу — постарайся, чтобы в моем доме тебя не ранили в задницу.
— Как тебя — в моем?
— Да, но я же не пытался привлечь к осмотру юных девиц.
— Зато пожар устроил.
— Фи, Теодор, какой ты грубый! Кто виноват, что там две роты шотландцев на ночлег расположились? Тем более кое-кто вовсе не возражал против поджога.
— Матушке этот дом всегда казался слишком вульгарным. — Толстой отложил бритву и скептически осмотрел отражение в зеркале. — Ваня, ваше сиятельное семейство намерено уморить голодом защитников Отечества?
— Берегите фигуру, mon cher ami Теодор! — хмыкнул Лопухин. — Да не переживай, сейчас узнаю.
Он повесил винтовку на плечо, охнул от неловкого движения и вышел из залы, чуть припадая на правую ногу, раненную в самой что ни на есть верхней ее части. Война войной, но и про плотный ужин забывать не стоит — одной ратной славой сыт не будешь.
— Насчет вина распорядись! — крикнул вслед отец Николай.
— Мне казалось, вы коньяк предпочитаете, батюшка, — заметил Тучков.
— Вообще-то водку, но в ваших дворцах к какой только гадости не приучишься. Блудницы вавилонские, прости господи!
Бывший штрафной батальон, а ныне Красная гвардия, вот уже две недели как уподобился цыганскому табору и кочевал по Санкт-Петербургу. В правильные бои не вступали, предпочитая действовать из засад, стрелять в спину, уничтожать с дальнего расстояния неприятельских офицеров и артиллеристов. Нельзя сказать, что эта тактика сразу пришлась всем по душе — пагубное заблуждение о правилах благородной войны слишком глубоко пустило корни. Пришлось выкорчевывать подручными средствами.