Штрафбат везде штрафбат. Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта

Эрлих Генрих Владимирович

Юрген достаточно изучил интонации Красавчика, чтобы понять: что–то случилось, что–то из рук вон плохое. Он скосил взгляд влево. Чуть наискось от них из кустов медленно выползало дуло противотанкового ружья. «Хорошо, что у этих партизан пушек нет», — меланхолично подумал Юрген. Впрочем, на их бронетранспортер хватило бы и противотанкового ружья. Сейчас их должны были расстрелять почти в упор, а они, сидящие в этом железном ящике у всех на виду, никак не могли этому воспрепятствовать.

Вдруг с лязгом распахнулась задняя дверца бронетранспортера. Юрген быстро оглянулся и успел лишь заметить, как из нее вывалился наружу Курт Кнауф, в каждой руке у его

было по гранате. Через мгновение Курт появился уже в поле зрения смотровой щели. Он с криками «Hoch–hoch–hoch!» несся огромными прыжками прямо на залегших партизан, на те кусты, откуда высовывалось дуло противотанкового ружья, несся под сумасшедшим огнем слева и справа, несся навстречу собственной смерти. Но до нее было еще несколько секунд, и за это время он успел многое. Он прицельно метнул первую гранату — и противотанковое ружье исчезло навсегда. Он кое–как швырнул вторую, кое–как — потому что первые пули уже пронзили его, но этого «кое–как» хватило, чтобы убрать еще двоих. Только после этого он упал и, падая, успел крикнуть: «Хайль Гитлер!» Он был хороший товарищ, Курт Кнауф, вот только мозги у него были набекрень.

Безумная атака Кнауфа отвлекла внимание защищавшихся от бронетранспортера. Юрген с Красавчиком вывалились наружу через задние дверцы, кувыркнулись в разные стороны и покатились прямо на врага, до которого было уже рукой подать. Они наконец дорвались до ближнего боя, в котором партизаны ничего не могли противопоставить им, старым воякам. Собственно, это был уже не бой, а бойня.

Партизанам дорого обошлась их ошибка. Юрген, обойдя поле битвы, насчитал тридцать три мертвых тела. Совсем юные пацаны, дядьки в летах, две девушки, все были тут, все были бойцами, никто не показал им спину.

Но и они заплатили за эту победу высокую цену.

— Мы потеряли двух наших товарищей, — сказал Юрген, когда они плечом к плечу с Красавчиком, Ули Шпигелем и Брейтгауптом стояли над изрешеченными пулями телами фон Клеффеля и Курта Кнауфа.

— И всех остальных, — добавил подошедший к ним лейтенант Россель.

— Да, и всех остальных, — повторил за ним Юрген, — они тоже были нашими товарищами и храбрыми солдатами.

— Мы еще легко отделались, — с печальной усмешкой сказал Ули Шпигель, он вспомнил, как когда–то такие же слова в похожей ситуации произнес фон Клеффель. — Ладно, пойду поищу повариху с доктором, отсиживаются где–то в лесу. С этих фанатиков станется преподнести нам ночью какой–нибудь неприятный сюрприз. А я хочу наконец нормально выспаться.

— Не ходи, — сказал Юрген, — уже темнеет, а там растяжки. Ты же знаешь.

— Я в темноте вижу, как днем. И все варварские ловушки нюхом чую. Ты же знаешь, — в тон ему ответил Ули Шпигель.

Он пошел и не вернулся. Они услышали лишь одиночный взрыв, а утром нашли его изувеченное тело. Брейтгаупт выкопал еще одну могилу.

На партизанской базе они взяли все самое необходимое: оружие и боеприпасы, табак, еду, перевязочные материалы и лекарства, названия которых смогли разобрать, лошадь и подводу. И опять двинулись в путь.

Das war ende

Это был финиш. Конец их долгого пути. Прошел ровно месяц с тех пор, как они заняли позиции на переднем крае наступления на русский город Курск. И вот в свете молнии они увидели перед собой город. Большой город. Если верить карте, лежащей в планшете майора Фрике, это должен был быть Орел. К нему они и шли. Возможно, и дошли. Они ни в чем не были уверены. Они были слишком измотаны.

Их лошадь пала еще позавчера. Фон Клеффель как–то говорил, что местные

лошади поразительно выносливы, они способны работать днями напролет, довольствуясь соломой и битьем. Но им, вероятно, попалась немецкая лошадь. Ей нужен был овес. Без него она все медленнее тянула подводу, на которой и груза–то было всего ничего — майор Фрике, их ранцы, ящик с бумагами и батальонной кассой да немного боеприпасов. А потом и вовсе встала, уронив голову на грудь. Брейтгаупт принялся ее бить. Ничего другого они не могли ей предложить. Тогда она упала на бок и откинула копыта.

Но они — не лошади. У них есть то, чего нет у лошадей, — воля. Они собрали ее в кулак и двинулись дальше. Из деталей подводы смастерили носилки для майора Фрике, скрепив их кусками вожжей. Даже сделали небольшой навес над головой, чтобы зарядивший дождик не хлестал в лицо командиру. Боеприпасы, конечно, бросили, оставив себе по одному полному диску. То же и с бумагами. Юрген сунул в свой безразмерный мешок лишь их личные дела, его, Красавчика и Брейтгаупта, да батальонную кассу. Лейтенант Россель настаивал, чтобы он взял еще и батальонные документы. «Сами тащите», — сказал Юрген. Плевать ему было на субординацию и лейтенанта Росселя. У него был один командир — майор Фрике. Красавчик и Брейтгаупт были с ним одного мнения. В этой ситуации они были все равны. Лейтенант Россель и сам это понимал. Он вместе с ними взялся за носилки. А куда ему было деваться? Ведь их было только четверо. Ровно столько, сколько нужно, чтобы нести носилки. Так и пошли. Юрген с Брейтгауптом впереди, Красавчик с Росселем сзади, они были выше и приблизительно одинакового роста.

Один раз на дороге их остановил наряд полевой жандармерии на двух мотоциклах. По грозному окрику, по настороженным взглядам, по направленным на них дулам винтовок они догадались, что их приняли за партизан. Ха–ха. Впрочем, они скорее походили именно на русских партизан, чем на солдат Вермахта. Грязная, изодранная в клочья форма без знаков отличия, небритые, чумазые лица, русские автоматы за спиной. Но с ними был майор Фрике, он был их живым свидетелем, перед жандармами, перед верховным командованием, перед господом богом, перед кем угодно.

— Майор Фрике, командир пятьсот семидесятого ударно–испытательного батальона, — прошептал он, собрав последние силы.

— В списках не значится, — ответили жандармы, три раза внимательно прошерстив кипу листов с перечнем различных частей.

— Но мы — есть, — сказал Юрген.

— Идите в Орел, в комендатуру, там разберутся, есть вы или нет, — ответили жандармы и, махнув рукой на север, укатили прочь.

И они пошли по дороге на север. Несколько раз их обгоняли армейские грузовики. Они даже не притормаживали. Кабины и кузова были битком забиты солдатами, пестрели бинтовые повязки, эти солдаты выглядели немногим лучше, чем они сами.

Несколько часов кряду они шли бок о бок с большой, человек в тридцать, группой беженцев. Женщины, дети, немолодые мужчины, они тащили узлы, фанерные чемоданы, катили детские коляски, набитые разным добром. Обычные на вид люди. «Что заставило их тронуться с обжитых мест? — недоумевал Юрген. — Что гонит их вперед, в неизвестность? Почему они движутся следом за немецкой армией, уходящей отсюда навсегда? Или ответ кроется именно в этом слове — «навсегда»? В том, что неизвестность жизни в немецких землях страшит их меньше хорошо известной им жизни при возвращающейся власти большевиков? Обычные на вид… Что их так страшит?..» — Эти мысли бередили душу Юргена все часы, что они шли рядом.