Штрафбат. Закарпатский гамбит
Шрифт:
Проследив затуманенным взглядом, как Боцман цедит самогонку, Чайник усмехнулся чему-то своему и, отрыгнув, растянул губы в усмешке. Хотел было подняться, однако тут же плюхнулся задницей на стул.
– Ладно уж, сиди. Я и на слово поверю. Так по какому, говоришь, случаю гуляем?
– Щас… щас расскажу. – Чайник потянулся было опять за бутылью с самогоном, но вдруг словно вспомнил что-то и откровенно злобным взглядом уставился на Боцмана. – Помнишь ту высотку в декабре сорок третьего? Ну-у, там еще наших полегло больше половины. А того лейтенанта…
– Ну!
– Гну! – окрысился Чайник. – Так вот я в ту суку стрелял тогда и думал, что похоронил его на той высотке, а оно вон как вышло. Сидим с братвой в той чайной, что на вокзале, и вдруг смотрю и глазам своим не верю. Из подсобки выходит мой смершевец, правда, весь в штатском, садится за столик, и Зоська, официантка, начинает обхаживать его, как корова теленка. Ну, я у нее, само собой, и поинтересовался, что, мол, за фраер такой и почему не знаю. Ну, она и раскололась сразу. Мол, это часовщик залетный, в ихней подсобке угол для работы снимает. Так не поверишь, я тогда чуть пивом не подавился при этих ее словах. Часовщик… Он такой же часовщик, как я хозяин «Сиблага». Да и в той чайной он не просто так оказался, тем более под видом часовщика.
Недоуменно поджав губы, Боцман смотрел на Чайника.
– Что-то не врублюсь я маленько. Тот лейтенант из «Смерша», если он даже остался жив, и какой-то часовщик в чайной. Сам, поди, знаешь, что «Смерш» – это фронт, а фронт сейчас хер знает где в Европе. Может, ты все-таки ошибся?
– Не, – мотнул головой Чайник, – я ту рожу смершевскую на всю оставшуюся жизнь запомнил и поэтому никак не мог ошибиться. А насчет того, что он под часовщика косил… Думаю, цвет сменил после того, как из госпиталя выписался, и стал уже не на «Смерш», а на крутую контору [96] пахать.
– И что? – уже не в силах сдерживать себя, произнес Андрей, нацеживая в свой стакан самогон из бутыли.
– А ничего, – отозвался Чайник. – Рассказал о моем крестничке Дорошу, тот еще с кем-то посоветовался, и решили проверить того часовщика на вшивость. Загрузили в ментовскую телегу и привезли на хутор…
Он замолчал было, восстанавливая в памяти перипетии допроса, и Андрей вынужден был напомнить о себе:
– Раскололся?
– Какое там! – сморщился Чайник. – Не хотел, гад, идти на признанку – и все тут. Даже сам Дорош с тем мусорилой, что привез сюда эту суку, стали сомневаться. И только когда я вспомнил про свою отметину на его спине…
– И что, задули, надеюсь, лампаду? [97]
– Не тот чин, чтобы маслята на него тратить. Гримировали, рихтовали и венчали так, что сам перекинулся. Щас в сарае валяется, надо будет утром в лесу прикопать.
Осознавая, что он уже не в состоянии владеть собой, Андрей поднес ко рту наполненный стакан и медленно, глоток за глотком выцедил его до самого донышка. Поставил пустой стакан на стол, бросил в рот соленый огурчик, после чего взял со стола оставленную кем-то финку и по самую рукоять вогнал ее в горло Чайника.
Покосился глазом на заснувших бражников «пана Дороша» и вышел в сени,
– Ну? – в один голос выдохнули они.
Не говоря ни слова, Андрей дал понять, чтобы шли за ним, и также молча направился к зияющему дверным проемом сараю. Остановился на порожке и, кивнув в глубину сарая, негромко произнес:
– Там Тукалин… Мертвый. На него наткнулся случайно Чайник, если, конечно, помните этакую тупую курносую рожу, и сдал своему гетману.
– Что, забили до смерти? – свистящим шепотом спросил Шайтан.
Боцман кивнул головой.
– Чайник сам признался в этом. Только что. И за язык его никто не тянул.
Боцман замолчал, и в пропитанном кровью воздухе как бы зависла могильная тишина. Все они хорошо знали смершевца Тукалина, который несколько раз вместе с ними уходил за линию фронта, и никогда, ни-ко-гда он не ставил себя выше штрафников, видимо, понимая, что кое в чем они соображают лучше его, старшего лейтенанта «Смерша» НКВД СССР. И теперь вот…
Все они не один раз видели свою смерть в глаза, но чтобы сгинуть вот так, из-за какого-то вшивого фраера, имя которому Чайник… Они молчали, каждый по-своему вспоминая Дениса Тукалина и одновременно прощаясь с ним. Однако время шло, надо было что-то решать, и более приземленный Шайтан негромко произнес:
– Что думаешь делать, командир?
– Для того и привел вас сюда, чтобы ваше слово услышать.
– Слова, как базар-вокзал, их может быть много, но решение должно быть одно. Так что тебе решать.
– В таком случае слушайте сюда. Всех жмуриков надо будет втащить в хату, а тех двух, что спят под столом, оттащить подальше за сарай. Когда будем уходить, хату поджечь.
– Вместе с хозяйским домом? – уточнил Волк, любивший точность приказов.
– Нет, этих оставить, нехай живут. Тем более что надо сделать так, будто эта пьянота передралась между собой и совершенно случайно возник пожар.
– Умно! – буркнул Пикадор. – Только что с ихним гетманом делать? Я бы его, с-с-суку рваную!..
– Это и без нас с тобой с ним сотворят, а сейчас, считай, мы серьезного «языка» взяли и надо бы его доставить генералу Карпухину. Не сомневаюсь, что тому будет о чем с этой сукой потолковать.
– Да, всё это так, – согласился с Боцманом Шайтан. – Только вот с лейтенантом как быть?
– Придется оставить здесь, – вздохнул Андрей.
– А если все-таки захватить с собой в схроны, а потом переправить в Ужгород? – подал голос Волк.
– Нельзя. Никак нельзя. Его какой-то штымп [98] сюда приволок, и когда начнется большой шухер, а здесь не окажется часовщика, то уже один этот факт моментально насторожит и того штымпа, и тех, кто стоит за ним. А это уже более чем серьезно.
– Ладно, пусть будет по-твоему, – буркнул явно недовольный подобным решением Волк. – Ну а что делать с теми двумя, что в телеге лежат?
– Попробуем заставить работать на себя. Получится – хорошо, не получится – пришьем.