Штрафбат
Шрифт:
— Мамочка-а-а… — тихо вскрикнула Зоя и ногами вытолкнула из-под себя ящик…
Ночью Твердохлебов пришел к Сазонову. Капитана держали в маленькой комнате с решеткой на единственном окне. Он лежал на спине у стены, подстелив шинель и закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Яркий лунный свет заливал комнатушку, белела забинтованная нога.
Солдат, дремавший у двери, отодвинул засов, и Твердохлебов вошел в каморку. Он поставил на стол полбутылки самогона, сплющенную гильзу
Твердохлебов достал из карманов шинели две алюминиевые кружки, плеснул из бутылки.
— Давай выпьем… со свиданьицем…
Сазонов не шелохнулся, даже головы не повернул. Твердохлебов некоторое время смотрел на него, вздохнул:
— Ладно… — и выпил из своей кружки, выдохнул и сунул в рот окурок самокрутки, прикурил от фитиля, затянулся глубоко, спросил:
— Ну, и как тебе воевалось у гитлеровцев, капитан?
— Не хуже, чем тебе у красных.
— Я даже думаю, лучше, — усмехнулся Твердохлебов. — Ты вон какой налитой, сытый, а мы, сам видел, голодные да рваные, тощие аки одры загнанные…
— А ваша власть всегда такой была, — с издевкой сказал Сазонов. — Удивляться только приходится, чего вы за нее воюете?
— Может, мы и не за нее вовсе воюем, — покачал головой Твердохлебов. — Мы за родину воюем.
— И я за родину воевал, — ответил Сазонов.
— За немецкую? — уточнил Твердохлебов. — За фатерлянд?
— За Россию. Чтоб на ней ни одного коммуняки не осталось.
— Коммуняк не будет, а немцы останутся? — повеселевшим голосом спросил Твердохлебов.
— А мы потом и за немцев примемся.
— Или они за вас… Они-то вам быстрее шею свернут. — Твердохлебов затянулся и вдруг сказал: — Жалко мне тебя, ей-богу…
— Пожалел волк кобылу, — усмехнулся капитан. — Лучше скажи, что это ты без погон воюешь? Разжаловали, что ли?
— Да. Командую штрафным батальоном.
— За что ж тебя так, любезного? За то небось, что в плену был?
— Да, за это.
— Хороша власть, ох, хороша-а-а! Прямо лучше не бывает! — Капитан рассмеялся.
— Да уж какая есть.
— Не будет ее, помяни мое слово, майор, — Сазонов повернулся на бок. — Немца вы одолеете — это ежу понятно. Никогда Россия никому не уступала и не уступит. Но и власти твоей поганой не будет!
— Это почему ж так?
— Да уж так! Россия без Бога мертвая!
— Это ты понял, когда у немцев служил? Русских расстреливал? — спросил Твердохлебов.
— Я воевал, шкура ты коммуняцкая! Я против Советов проклятых воевал! — Сазонов стукнул кулаком по доскам пола и, отвернувшись к стене, проговорил глухо: — Проваливай. Обо всем перетолковали.
— Н-да-а… — покачал головой Твердохлебов. — Не вышло разговора… И все-таки, честно тебе скажу, жалко мне тебя, капитан. Уж лучше б ты в Гражданскую
Твердохлебов выплеснул из кружки не тронутый капитаном самогон на пол, рассовал кружки и бутылку по карманам шинели, взял горящую плошку, поднялся и сказал:
— Завтра особисты нагрянут, сам понимаешь, что с тобой будет… Так вот, чтоб тебе… как офицеру русскому лишних мук и позору не терпеть… — Твердохлебов вынул из кобуры пистолет, положил его на пол рядом с капитаном и пошел к двери. Вдруг обернулся, добавил:
— Там один патрон. В стволе уже…
Он вышел. Солдат, дремавший на полу, вскочил, задвинул за ним засов.
— Бывай. Сейчас смену пришлю, — сказал ему Твердохлебов и пошел по коридору. Он не сделал и десятка шагов, как из-за двери грохнул выстрел.
Твердохлебов, Глымов, Балясин и Шилкин не спали. Сидели на втором этаже горсовета в обществе бывшего председателя этого самого горсовета Тимофея Григорьевича Зимянина, пили самогон, ели вареную курятину и картошку и говорили о войне.
— Поначалу как было? — говорил Зимянин. — Немец сытый, уверен, что его верх будет… ну, и к населению подобрее был. Особенно солдаты. Мы уж в партизанах вовсе приуныли — ни оружия, ни взрывчатки, ни провианту. Они нас, как волков, обложили. И фронт неизвестно где. По радио Совинформбюро слушаем — не поймешь ни хрена, где наши, чего наши?
Собеседники невесело рассмеялись.
— Вот вы смеетесь, а нам тут, как волкам, выть хотелось, — с горечью укорил Зимянин.
— Когда у немца слабину почуяли? — спросил Твердохлебов.
— Аккурат после Сталинграда! — Зимянин принялся разливать самогон по кружкам. — Пугливый стал… звереть начал… обмороженные раненые пошли, худые, немытые. И новобранец у них пошел заморенный. Пацаны… очкастых много, худющие, голодные. Короче говоря, не те вояки! Ну, и у нас получше с оружием стало, взрывчатку стали подбрасывать…
— Кто?
— Как кто? Штаб партизанского движения. С самолетов кидать стали. Рацию нам скинули. И вот тогда мы поняли — дела наши пошли в гору. И немцев стали побольней щипать… Ну, давайте, товарищи бойцы-командиры, хучь вы и штрафные, а я вас все одно люблю и уважаю, с освобождением моего родного Млынова! Теперь восстанавливаться будем… За то и выпьем!
И они чокнулись кружками и выпили, заедая хлебом и огурцом, с хрустом перемалывая курятину вместе с косточками. За окном медленно серел рассвет.
— Всю ночь проколготили… — сказал Твердохлебов. — Скоро товарищ Харченко со своими опричниками нагрянет.
Тут дверь отворилась, и вошел старик в очках, в рубахе-косоворотке и темном пиджаке.
— Подгребай к нам, Максимыч, — пригласил его Зимянин.
— Да не, я ж непьющий. Язва меня замучила… Слышь, Тимофей Григорьич, девка-то повесилась…