Штрафная рота. Высота смертников
Шрифт:
Вверху зашумел ветер, солнечные блики среди берез и сосен исчезли, и немного погодя пошел дождь. Что ж, лето осталось позади. Август, как всегда, был сухим и жарким. На хуторе они успели сделать почти все, чтобы спокойно пережить зиму. За Зинаиду и детей Воронцов был спокоен. О дочери он почти не думал. Не успел привыкнуть к тому, что это его дитя. Да и гибель Пелагеи, которая по какой-то неведомой прихоти судьбы совпала с рождением девочки… Вначале, когда принял из рук Зинаиды тепленький живой сверток, в нем все задрожало. Он не мог насмотреться на Улиту. А потом и дрожь, и жалость стали исчезать. Видимо, сердце задеревенело. Зинаида это тоже замечала. Но ни разу не сказала ни слова о дочери. Только однажды, когда он сидел над распеленатой Улитой и смотрел куда-то мимо, она подошла и погладила его по плечу. «Ничего,
Дождь стал проникать и вниз, пробивая листву деревьев тяжелыми, накопившимися вверху каплями. Но Воронцов знал, где выбирать место для костра. Они обломали нижние ветки огромной ели и устроились под ее плотным непроницаемым пологом. Точно так же зимой в окруженной группировке они устраивали лежанки для раненых. Человек способен вынести многое, порой немыслимое… Вода в котелке уже вовсю кипела, и Воронцов снял его с палки и поставил на сизые мерцающие угли. Погодя, когда котелок начал вспухать красновато-бурой пеной, он снял его с углей и накрыл полотенцем. Полотенце, снизу расшитое красными нитками, сунула ему в дорогу Зинаида. Его она и вышивала. Он даже не знал, что там было вышито. Да и теперь вышивка оказалась внизу, и рассматривать ее было недосуг.
Лейтенант застонал и открыл глаза. Заговорил что-то бессвязное. Сейчас бы сюда Зинаиду, снова подумал Воронцов о той, которая все эти дни не выходила из головы. Может, мы неправильно обработали рану… Может, слишком туго забинтовали…
Он остудил содержимое котелка, приподнял лейтенанту голову и принялся его поить своим варевом. Лейтенант послушно проглатывал бурую пахучую юшку, скрипел зубами.
— Не знаю, что получилось, но хуже не будет, — приговаривал Воронцов и снова подносил котелок к обметанным, шершавым губам летчика.
Дождь с механическим звоном сек по ельнику и кустам жимолости, тяжелыми каплями падал на землю, шевеля коричневые еловые иголки. Лейтенант спал. Его стрелок терпеливо стоял под елью неподалеку и тоже дремал. Воронцов сидел возле костра, время от времени подбрасывал сухой хворост и слушал лес. Винтовка лежала рядом, и это успокаивало. От костра исходило тепло. И это уютное тепло, и спокойное дыхание лейтенанта, и тихий шорох дождя — все слилось в одно, стало теснить внутри каким-то внезапным, сильным чувством, от которого он отвык, и, чтобы избавиться от него или хотя бы обмануть его, Воронцов начал думать о Зинаиде и Уле, о Пелагеиных сыновьях и всех, кто остался на хуторе. Улиту он только в мыслях научился называть дочерью. Зинаида однажды сказала:
— Поговори с ней. Она ведь очень любит, когда с ней разговаривают. Вот попробуй, скажи ей что-нибудь.
— Она же ничего не понимает, — возразил он.
— А посмотри, как она радуется, когда слышит твой голос.
— Разве она меня узнает?
— Она тебя узнает даже по запаху.
Не надо ни о чем думать, остановил он себя, чувствуя, что мысли о родных меняют окраску и завладевают в нем тем, что должно принадлежать только ему одному, и только тому, кто он сейчас есть. Только его воле. Он смотрел, как капли дождя падают на угли, оставляя на них темные пятна, как они дрожат, мгновенно меняют цвета и вскоре исчезают вовсе. Вот так и жизнь человека на войне — не больше той дождевой капли в костре; иная хоть на угле померцает, а другая просто бесследно исчезает в пламени… Воронцов вдруг вспомнил, как год назад они хоронили Селиванова. Вспомнил и то, как его ранило, как вскрикнул он удивленно: «Ребята! Кажется, я ранен!» Теперь эти слова плыли в нем новым мучительным паводком, затоплявшим все. Первые убитые запомнились больше всего. Он вспомнил, как погиб генерал. Воронцов в тот момент боя оказался неподалеку и видел, как уползали от него, прячась за сосны, последние автоматчики, как командарм вытащил пистолет и тут же уронил руку на полу шинели, забрызганную мокрым грязным снегом и чем-то еще. Потом смерть Кудряшова на льдине…
Воронцов посмотрел на лицо лейтенанта. Испарина со лба и щек исчезла.
— Где мы? Почему в лесу? Где самолет? Где Калюжный?
Калюжный — это, видимо, стрелок, догадался Воронцов и сказал:
— Все хорошо. Стрелок твой здесь. Вон он, носом клюет. А самолет — вдребезги.
— Надо — к самолету. Надо…
— Там, товарищ лейтенант, теперь немцы. Сюда бы не нагрянули…
— Калюжный пулемет забрал?
— Калюжный вас забрал.
— А ты кто?
— Курсант Воронцов, — ответил Воронцов и, понимая, что перед ним старший по званию, прибавил: — Шестая рота Подольского пехотно-пулеметного училища.
— Какая еще рота?
— Шестая, — повторил Воронцов и швырнул в костер охапку сухих сучьев.
Черта с два такой за них заступится, подумал он и отвернулся. Пора было сменить Калюжного, пусть поспит у костра. Воронцов встал и потянулся за винтовкой. И в это время в глубине ельника, в противоположной стороне треснул сучок. Нет, это был не случайный звук. Так ломается придавленная ногой сушина. Воронцов медленно опустился на землю и залег за елью. Сдернул с оптического прицела парусиновый чехол и начал всматриваться в прогалы между стволами деревьев и зелеными наплывами кустарников. Вот качнулась ветка орешины, и человек в красноармейской телогрейке и надвинутой на уши пилотке перебежал от одного дерева к другому. Замер. Снова появился. Оружия в руках нет. За плечами вещмешок. Воронцов крепче придавил к плечу приклад и поймал в окружность прицела высокую фигуру. Да, оружия у него нет. Воронцов повел прицелом вначале влево, потом вправо. Никого. Значит, один. Он снова поймал его в прицел. В лице и осанке человека в зеленой телогрейке, который, должно быть, заметив их костер, теперь старался обойти его стороной и скрыться в орешнике, Воронцову показалось что-то очень знакомое, что он не просто вдруг узнал, а вспоминал. Это же Смирнов! Степка Смирнов! Что он здесь делает? И как его окликнуть? Сейчас ведь уйдет… И, словно тугой сучок в глаз, секанула мысль: а если он не один? И, если не один, то с кем? Если Степка выжил после Угры, то с кем он теперь? Если перешел через фронт, то понятно. Послан в разведку. Местность он здесь знает неплохо. А если не вышел?
Воронцов вскочил на ноги и, прячась за деревом, перебежал к часовому. Калюжный все так же дремал, привалившись плечом к дереву.
— Сержант, — окликнул его Воронцов, стараясь не выдать своего смятения, — иди к костру. Я подежурю.
Калюжный тут же побежал к костру, на ходу подхватывая сухие сучья.
А Воронцов пошел вдоль темной непроницаемой гряды старых елей, за которыми открывалась узкая поляна или лощина, заросшая таволгой и крушиной. Вскинул винтовку: голова в глубоко надвинутой пилотке какое-то время колыхалась над порыжевшими зонтиками таволги, а потом исчезла. Появилась снова, но уже правее. Оглянулась. Степка! Смирнов! Да он же! Он! Воронцов даже привстал и, не отрываясь от оптического прицела, сделал несколько шагов в заросли таволжника, когда увидел знакомый шрам на лице убегающего от него человека. Ошибки быть не могло. Там, в конце лощины, бежал, часто оглядываясь, его боевой товарищ, Степан Смирнов, командир третьего отделения их погибшего под Юхновом взвода.
— Степа-а-ан! — закричал он.
Через минуту голова в линялой пилотке, глубоко надвинутой на голову, выглянула из рыжего таволжника чуть левее, огляделась по сторонам и снова исчезла. И Воронцов понял, что Смирнов услышал его голос и возвращается.
— Степан! Иди к елкам и ничего не бойся! Это я! Воронцов!
— Санька? Как ты оказался здесь? — Шрам на подбородке Смирнова дергался, натягиваясь в судорожных движениях, как будто под тонкой, как намокшая папиросная бумага, кожицей пульсировал какой-то беспокойный нерв.
— А ты?
Когда они вернулись к костру, стрелок менял повязку на голове лейтенанта. Тот сидел уже не на носилках, а под елью, на охапке лапника, и встретил Воронцова и Подольского напряженным взглядом воспаленных глаз.
— То ты, курсант, один был, то вас уже двое… — Калюжный покосился на носилки, где лежал пистолет лейтенанта.
— Это мой напарник.
— Тоже курсант? — усмехнулся Калюжный.
— Тоже.
— Мутные вы ребята.