Штрихи к портрету кудесника
Шрифт:
Повторяю: я не знаю, кому и зачем нужна критика. Но коль скоро она существует, то пусть хотя бы прилично выглядит. Кстати, я не против цепного критика как подвида; при нынешнем наплыве графоманов он даже может кому-то показаться полезным существом, этаким санитаром фантастических дебрей. Увы, издателю он не указ. То же касается и критика учёного, встречающегося в наших джунглях гораздо реже.
А вот кого нам, считаю, по-настоящему недостаёт, так это теоретика. (Литературоведение, как известно, включает в себя три дисциплины: теорию, историю и критику.) С теорией у нас из рук вон плохо. Необходим
Я прекрасно отдаю себе отчёт, что литературоведение, подобно прочим гуманитарным дисциплинам, есть не что иное, как лженаука. И слава богу! Пусть она бесполезна, зато и вреда от нее никакого. Ни озоновых дыр, ни атомных взрывов. Но дело даже не в этом. Поймите, что её терминология — общепринята во всех отраслях литературы. Хватит быть посмешищем в глазах филологов! Хотите выйти из гетто? Так учитесь говорить, как белые люди!
Еще одно пожелание. Я понимаю, что до двух считать легче, но господа критики! Кто вам вообще сказал, что фантастика делится на два без остатка: НФ и фэнтези? Вы же сами не раз признавали с прискорбием, что представителем «твёрдой» научной фантастики можно назвать одного Александра Громова. Ну так будьте честны до конца: замените «НФ» на «АГ» — и вся недолга! Разберитесь с классификацией. Здесь я, кстати, преследую вполне шкурные интересы. Недавно мне прямо заявили, что никакой я не фантаст. А как возразишь, если ни в ту, ни в другую графу я не вписываюсь? Так сказать, не имеющий чина.
Когда-то я воспринимал отзывы в прессе весьма болезненно. Был счастлив, когда похвалят, бился в истерике, когда разбранят. Теперь же вдруг с удивлением обнаружил, что искренне способен радоваться ругани в свой адрес, если при этом рецензент понял, ради чего написана данная книга. Пусть не принял, но ведь понял же! По нашим временам это большая редкость…
Подводя итоги, скажу: поскольку толку от критики все равно нет и не будет, пусть она хотя бы надувает щёки, создавая фантастике должный имидж.
А в остальном… Да нехай клевещут!
Уходят, уходят, уходят друзья…
ПРО ШТЕРНА
Не представляю себе мемуаров о Боре Штерне.
Боря — это легенда, фольклор. Он требует живой устной речи. И даже её порой оказывается недостаточно. Когда рассказываю о нём (а случается это сплошь и рядом), то вскакиваю, начинаю изображать случившееся в лицах: пытаюсь копировать Борину речь, походку, мимику — короче говоря, театр одного актера.
А вот изложить то же самое буковками… Не уверен, что удастся, но попробую.
1982 год, февраль. Неуверенный в себе, робко приближаюсь к воротам особняка на Воровского (ныне Поварская), 2, где должны собраться будущие участники первого Малеевского
Прикинувшись случайным прохожим, миную странную компанию, но дальше улица, можно сказать, пуста. Останавливаюсь в сомнении. В конце концов, кавказцы тоже люди — почему бы им не писать фантастику? Возвращаюсь с независимо-рассеянным видом (я здесь, знаете ли, прогуливаюсь). Собираю волю в кулак:
— Э-э… будьте любезны… Тут где-то… мнэ-э… по идее… собираются фантасты…
— Это мы, — отвечает мне лицо кавказской национальности, оказавшееся впоследствии Борисом Штерном.
А как, кстати, должен выглядеть писатель-фантаст? Чем он вообще отличается с виду от сермяжного реалиста? Ну, понятно, перво-наперво интеллектом! Поэтому, оказавшись в Малеевке, участники семинара поначалу ходили осанистые, выкатив грудь, а уж изъяснялись исключительно с помощью латинских цитат и слова «инфернальный». Матерки в речи начали пропархивать лишь на второй-третий день. (То ли дело братья по разуму — писатели-приключенцы! Эти надрались в первый же вечер и пели со слезой под гитару: «Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик…»)
Так вот на этом высокоинтеллектуально-рафинированном фоне Боря Штерн просто не мог не броситься в глаза. Он никогда ничего из себя не строил. Никаких латинских цитат, никаких выкаченных грудей. Цены себе не набивал: «Принимайте меня таким, каков я есть». И это при том, что уже тогда равных ему авторов в нашей юмористической фантастике не было. Да и сейчас тоже. Разве что Миша Успенский.
Наставник группы Евгений Львович Войскунский (военная выправка, тёмный клубный пиджак с металлическими пуговицами, низкий глубокий голос капитана дальнего плавания):
— Боря, вы уже выбрали, что будете читать?
Боря (сияя):
— «Производственный рассказ номер один»!
Евгений Львович озадачен:
— Зачем же производственный? У нас семинар фантастики…
Боря (в восторге):
— Называется так!
(Господи, как он радовался каждой своей находке!)
Неловко вспоминать, но среди моих малеевских страхов был и такой: а не слишком ли мы с Любовью Лукиной того… смелы… Сатиру ведь пишем, основы подрываем…
Но вот настал день Штерна — и «Производственный рассказ номер один» в авторском исполнении меня, мягко говоря, сразил. Выяснилось, что творчество Лукиных в сравнении с творчеством Штерна — цветы невинного юмора. В 1982 году осмеять портрет дедушки Ленина — на это, знаете, еще решиться надо!
Вот говорят: цензура, цензура! Свободы слова не было!.. Да, наверное, не было. Для многих. Только не для Бори. Он и не задумывался над тем, что можно, чего нельзя, — просто писал как Бог на душу положит. А когда я выразил ему свое восхищение, он уставился недоумённо и сказал: