Шрифт:
Посвящается памяти моего учителя зарубежной литературы Сельмы Рубеновны Брахман
Памяти ушедших родных, друзей, близких И, слава Богу, всем моим – здравствующим ныне
«Всеми нашими полотнами, нашей музыкой, нашими стихами, нашими книгами мы ищем подобия бессмертия. Пишешь, чтобы не умереть целиком, чтобы не умереть сразу, потому что всё гибнет. И думаю, среди всех названных причин писания две самые сильные причины вот эти: поделиться с другими изумлением, восторгом существования, тайной мира и дать Богу, другим людям услышать крик нашей тоски, дать им знать, что мы существовали. Всё остальное второстепенно.»
– Отведай вина моего прежде, чем закусишь его человеческим мясом, – предложил Одиссей циклопу.
– Как твоё имя, ничтожный? – спросил циклоп, осушив первую чашу и протянул её, чтобы налили вторую.
– Я – Некто и я – Никто, – ответил Одиссей циклопу Полифему.
– Чистый нектар! Налей ещё! Дарю тебе смерть последним, когда разделаюсь с твоей командой, – и тут же рухнул на камни пещеры в глубоком сне. Не медля ни минуты, Одиссей с товарищами выкололи циклопу единственный глаз обожжённым колом маслины. Взвыл Полифем на весь остров, что на вой сбежались другие циклопы:
– Кто обидел тебя, что так кричишь?!
– Никто!!! – взревел Полифем.
– Ну, если «Никто», как мы сможем тебе помочь?! – сказали друзья-циклопы и с хохотом удалились прочь.
Наутро Одиссей вновь проявил смекалку. Попрятал своих моряков в бараньи шкуры, и чудом все бежали из заточения.
Вместо предисловия
Большое Сердце многое вместит,
и многих – даже тех, кто не захочет.
Так всё вмещает в шутку одессит,
но сам над этой шуткой – не хохочет.
Большое Сердце всех берёт на борт:
свои, чужие, что тут мелочиться?
Душа себе не сделает аборт, хотя она смогла бы наловчиться.
Всем братьям – вход. Всем сёстрам – по серьгам.
Всем недругам – вниманье до озноба.
В Большущем Сердце вечно – шум и гам.
Ему бы край – будь в нём одна зазноба.
Попытка необъятное объять,
вместить в себя весь мир с иным впридачу —
Закон Большого Сердца, и опять
оно открыто настежь – на удачу.
Про Рукавицу сказка есть, и в ней обогревались жители лесные:
Все лезли внутрь, поглубже – так верней —
и хищники, и жертвы их съестные…
Всем скопом обживали тёплый дом,
набившись в Рукавицу до отказа:
Не то, чтобы Гоморра и Содом,
но – повод для печального рассказа.
Вот так и в Сердце лезли все подряд,
хотя и не хотя – всем миром влезли!
Такие процедуры не бодрят.
Куда забиться – в тёмный угол, в лес ли?
Оно считало, что и всё, и все
должны остаться в нём – должны остаться!
А если нет – хоть ветер в землю всей —
земля
Большое Сердце – до корней волос
гоняло кровь по жилам ясновидца…
От полноты Оно разорвалось,
треща по швам, как с сказке – Рукавица.
И вытряхнулось вон, как в снег – зверьё,
всё то, что было в Нём, а было – всё в Нём…
Но обо всём подумалось – всерьёз,
и это всё – о чём однажды вспомним.
Для Александра И. Строева вся событийная сторона, все сюжеты, все происшествия в его истории – форма и средство, а содержанием и целью становится решение задач и уравнений с максимальным количеством неизвестных и полуизвестных – тех задач и уравнений, которые предлагают на рассмотрение случившиеся события. Он каждый раз находит решение или подходит вплотную к нему, чтобы мы – читатели сделали последний шаг. Это литература для людей, которые хотят и могут идти от факта – к смыслу, от слов любви – к сердцу, перекачивающему кровь, от пролитой крови к её составу, от смерти к перерождению, от содержания через форму – к высшему и тайному Содержанию. Поэтому происшествия детской поры и даже криминальные истории начинают говорить в его романе «Штукатурное Небо» на языке поэзии и открывают для читателей глубины личного космоса. Автор подводит нас к любопытному выводу: жить – значит разгадывать загадки, а «биография – это сумма раскрытых тайн».
Поэт Сергей Геворкян, 2021
Глава 31
Абсолютно счастливые дни
«Мы часть той силы, что вечно желает блага…»
У всех нормальных людей две руки, два уха, две ноздри, два глаза. У брата моей бабушки было две пары связок, и разговаривал он хором. По этой же самой причине в самодеятельность его почему-то не приняли, хотя петь именно в хоре было его прямым предназначением.
У другого ее брата было два сердца – соответственно слева и справа. Он был высок, крепок, хорошо сложен, показывал недюжинные результаты на спортивных состязаниях во дворе. В секцию его не взяли – запретил врач, у которого из рук выпал фонендоскоп, когда он приложил его к правой стороне грудной клетки Ивана. Позже, доктора районной больницы заинтересовались таким феноменом и ради науки уломали его лечь под нож, чтобы уяснить для себя уникальную систему двойного кровообращения. Так под ножом он и остался. Было ему 22 года. Наука ничего не приобрела, семья потеряла сына.
Сама бабушка тоже не миновала раздвоений, правда не внутри собственного организма, а снаружи – у нее была сестра-близнец – Лиза. Им было по пять лет, когда неожиданная хворь настигла обеих.
– Лежите на печке и никуда не прыгайте, – говорила мать.
Шура лежала на печке, а Лиза, едва мать выходила в сени, безо всякой причины и надобности начинала скакать посередь избы то на одной, то на обеих ножках.
Не многим знакомо странное чувство, когда открываешь дверь, заходишь в собственную квартиру, от голода сосет где-то под ложечкой и, вдруг, находишь себя самого сидящим на кухне и уплетающим вторую порцию постных щей. Будто душа, расставшись с немощным телом, устав от его неприспособленности к нормальной жизни, делает то, что душе и положено делать – парить и резвиться, не обращая ни на кого абсолютно никакого внимания. Так же, в поту, в бреду, казалось и Шуре, что это сама она выписывает кренделя на дощатом полу, продуваемом снизу из щели под дверью, вторя своим желаниям. Через неделю Лиза отправилась к Отцу Небесному, а Шура, обнаружив ее мертвую рядом, кричала: