Штурм Дюльбера

Булычев Кир

Ворвался Бронский. Бронский был без шляпы и растрепан, будто спал на бульваре. Не вытерев ног, он закричал с порога:

– Вы ничего не знаете? В России революция!

– Голубчик, – оборвал его Ленин, – прихожая не место для политических бесед. Давайте пройдем в комнату, и вы мне все расскажете.

Бронский был потрясен столь спокойной реакцией Ленина на новости. Но Владимир Ильич умел владеть собой, и лишь слишком крепкая хватка пальцев, сжавших тонкие косточки локтя Бронского, выдавала волнение Ленина.

Ленин не дал Бронскому долго разглагольствовать.

Он спросил, вычитал ли тот новости из газет либо получил их иным путем.

– Ну каким же иным? – удивился Бронский. – Ко мне почтовые голуби еще не летают.

– Тогда дайте мне сюда газету и помолчите, пока я ее прочту, – сказал Ленин.

И когда он кончил читать – дважды, но быстро, мгновенно скользнул взглядом по скупым строкам – сообщениям различных агентств и корреспондентов – более домыслы, нежели знание обстановки, – когда Ленин кончил читать, впитал в себя всю информацию, он кинул взгляд на замершую у дверей Надежду Константиновну – точно знал, где она должна находиться именно в эту секунду, и сказал ей – не Бронскому же, который не пользовался доверием и уважением:

– Я давно предупреждал об этой революции. Наши социал-демократы проморгали момент. Мы должны немедленно, повторяю, немедленно вернуться в Россию.

– Это невозможно, Владимир Ильич! – воскликнул Бронский.

– Это так опасно, Володя, – сказала Надежда Константиновна.

– Революционер не должен бояться опасностей, – сказал Владимир Ильич. – В конце концов, сделаем себе парики, сбреем бороды и проникнем прямо в центр! В центр событий! – И Владимир Ильич показал указательным пальцем направление к центру событий.

Эмигранты еще не покинули пределов законопослушной нейтральной Швейцарии, но мысленно они уже неслись к беззаконной России. Сначала возник проект Мартова – ехать домой через Германию, обещав Германии и Австро-Венгрии передать за пропуск через их территорию нужное, может, даже грандиозное число пленных немцев. Совещание, где выступил со своим проектом велеречивый Мартов, было 19 марта – Мартова никто не поддержал. Все полагали, что на родине у власти находятся в большинстве своем политические противники эмигрантов, и не в их интересах выменивать себе врагов, вступая в сомнительные отношения с другими врагами.

Лишь Ленин поддержал эту идею – сначала безуспешно, на собрании, потом у Мартова дома, где пытался влить в него уверенность. Но тот уже потерял кураж – через всю Германию ехать было страшно.

Давно уже Ленин не был столь энергичен и боевит. За двое суток он побывал у всех мало-мальски достойных внимания эмигрантов, встретился с деятелями немецкими и швейцарскими – отыскал Платтена и Гримма – и даже добился негласного постановления эмигрантской группы уполномочить Гримма на переговоры со швейцарским правительством.

Швейцарское правительство не пожелало вести переговоры, потому что не видело в них никакого смысла. Парвус подключил вездесущего Ганевского – тот начал нажимать кнопки в Берлине. Его люди дошли до Генерального штаба: неужели не ясно, что прибытие в Россию группы влиятельных пацифистов, противников войны и врагов престола, еще более нарушит баланс

сил в России и толкнет ее к поискам выхода из войны, а может, и капитуляции? Так что когда Фриц Платтен начал переговоры с германским посольством в Швейцарии, то уже имелись негласные инструкции способствовать переговорам, однако не было инструкций принимать решения. Решения будет принимать Берлин. Там еще оставались сомневающиеся, и чем выше, тем больше, – в провозе русских пацифистов через Германию было нечто постыдное, до чего не опускаются тевтонские рыцари. Кронпринц полагал, что воевать надо честно, а не засылая в тыл противника чуму или бунтовщиков, готовых на любую сделку ради того, чтобы прорваться к власти. Кронпринц не любил революционеров, даже в тех случаях, когда их можно было использовать в интересах державы. Кайзер, занятый проблемами более важными, не был поставлен о переговорах в известность.

Переговоры тянулись до конца марта. Ленин потерял терпение.

Утром в пятницу произошел разговор с Надеждой Константиновной.

Владимир Ильич буквально ворвался на кухню, где Крупская жарила омлет.

– Все! – воскликнул он с порога, терзая в крепкой руке смятую газету. – Больше терпеть нельзя ни часу – промедление смерти подобно! Надюша, пойми, они укрепляют свои позиции. Не сегодня-завтра эсеры раздадут крестьянам землю и полностью одурачат пролетариат. Где мы тогда будем? На задворках истории?

– Но ты же знаешь, Володя, – ответила Надежда Константиновна, – что тебе нельзя волноваться.

– Я больше волнуюсь от безделья! Мы должны ехать. Ехать!

– Фриц сказал, что со дня на день он ждет решения из Берлина.

– Фриц может и не дождаться. Его-то ничего не торопит.

– И что же делать? – Надежда сняла сковородку с плиты.

– Я знаю. Надо достать паспорт шведа. Или норвежца. Да, лучше всего норвежца. Никто не знает норвежского языка…

– Володя, ты руки вымыл? Ты же с улицы пришел.

– Иду, иду…

Ленин бросил газеты на стол и кинулся в туалет к умывальнику.

– Наденька! – донесся оттуда его голос. – Наденька, ты не знаешь, у исландцев есть заграничные паспорта или они ездят по датским?

– Иди в комнату. Я ничего не слышу.

За столом Владимир Ильич разъяснил жене свой план:

– Первое – мы достаем паспорт. Норвежца или шведа. И по этому паспорту мы едем через Германию.

– И как только к тебе кто-то обращается по-шведски, все проваливается, – сказала Надежда Константиновна. – Омлет не соленый?

– Чудесно, чудесно. Тогда это будет глухонемой швед. Да! Великолепно, – Ленин бросил вилку, вскочил и подошел к окну. – Это будет глухонемой швед или даже глухонемой норвежец. Тебе приходилось встречать глухонемого норвежца?

– Володя, не волнуйся, – сказала Крупская. – Садись за стол. Омлет остынет.

– Господи! – Ленин опустился на стул, руки бессильно упали на скатерть. – Сколько лет я ждал этого момента, я положил жизнь ради того, чтобы приблизить его, и, смею тебе сказать, без моей деятельности эта революция могла бы произойти на десять лет позже или не произойти совсем.