Штурмовики над Днепром

Пальмов Василий Васильевич

– Истребители ведь не пойдут на бреющем, – отвечаю стрелку.

Потом меня долго преследовало и мучило сознание того, что не внял полупросьбе-полусовету Сычева. Две пары «яков» дружно пристроились к нам на полпути к Днепру. Снижаться до бреющего поздно – до линии фронта четыре минуты полета. Ближе к фронту облачность стала выше. У меня возникло решение: у самого переднего края войти в облака и выскочить из них над Днепром у Большой Лепетихи. Затем с правым разворотом вверх по реке уйти на Никополь. Даю сигнал Кошману подойти ближе, вместе ныряем в облака. Уверен – Юра сумеет удержаться в строю даже при слабой видимости ведущего. По расчету времени чувствую – пора выходить из облаков. Слегка отжимаю от себя ручку управления и выскакиваю над водной гладью у самой переправы. Скрытая водой, она тянется узкой ленточкой от берега

к берегу, на ней – ни машин, ни людей. Под днепровской, чуть бурлящей волной хорошо заметно очертание затопленных на несколько сантиметров деревянных понтонов. Чтобы зафиксировать все это в памяти, достаточно одного мгновения, одного взгляда. Теперь надо уходить так же быстро, как и появились.

Но уйти благополучно не удалось. Сычев нажал кнопку переговорного устройства и произнес только одно слово «Товарищ…», как позади раздался оглушительный взрыв. Самолет уже успел нырнуть в облака, кабину окутала мокрая пелена, и в ней сразу почувствовалось, как падает скорость. Словно попал в густую, сдерживающую полет. массу. Понимаю – причиной этому не облака. В левой плоскости зияет огромная дыра. Сычев не отзывается, на стекле между нашими кабинами темно-красные потеки крови.

– Ваня, ты ранен? Слышишь меня? – кричу в переговорное устройство.

Воздушный стрелок не отвечает. Справа вынырнул вслед за мной из облаков Кошман, знаками показывает: посмотри, мол, назад. Голоса Кошмана не слышно – видимо, у кого-то из нас перебита связь. Смотрю назад – ничего не вижу. Догадываюсь – что-то неладно с Сычевым. Скорость заметно падает, хотя мотор работает на полную мощность. Ясно – полет продолжать нельзя. Главная переправа разведана, и можно считать, что вылет не был напрасным. Иду на свою территорию, постепенно снижаясь. Больше никто не стреляет. Значит попадание зенитного снаряда с первого залпа, самого опасного для летчика: ведь он пока не видит трассы огня. О нем-то и хотел меня предупредить воздушный стрелок. Но не успел. Лихорадочно работает мысль: тянуть домой или сесть на ближайшем аэродроме в Нижних Серогозах? Если Сычев ранен, ему нужна немедленная помощь. В кабине чувствуется запах гари. Самолет Кошмана выскочил вперед, летчик машет руками: садись! садись! Оглядываюсь назад – нет ни пламени, ни дымного шлейфа. Но в кабину из-за спины летят искры. Между мной и Сычевым верхний бензобак. Если он пробит, может быть пожар или даже взрыв. Под крылом уже Нижние Серогозы, высота – до полсотни метров, рядом бежит дорога, но аэродрома не видно. Тем временем искры сзади сыпятся, как от электросварки. Сажусь без шасси рядом с дорогой, в поле. Выключаю мотор, несколько метров самолет по инерции ползет по скользкому мерзлому грунту. Спешу открыть фонарь кабины, а он – ни с места! Молнией обожгло – заклинило, сгорю заживо! Настоящая ловушка! Увидев бегущих к самолету солдат, обрадовался: спасут.

Выбрался из кабины через узкую форточку. Вылезть отсюда даже в летней одежде нелегко. А я в меховом комбинезоне и с парашютом. Подумалось: припечет – и в игольное ушко пролезешь. В полку это был первый случай, когда пришлось вот таким способом оставлять кабину горящего «ила».

Показал Кошману: «Иди домой!» – а сам сразу же к кабине Сычева. В ней лежало безжизненное тело воздушного стрелка. В его кабине взорвался снаряд. Попади он на полметра впереди, мы бы погибли оба – ведь там бензобак. Попади на полметра позади, пострадал бы только самолет. Вот и выходит, что эти полметра, как для солдата в бою сантиметры, когда пуля свистит прямо у виска. У Сычева загорелся шелк парашюта, искры от этого пламени и забросило воздушным завихрением ко мне в кабину. Эх, знать бы, что Ване Сычеву уже ничем не помочь, тянул бы до своего аэродрома, там бы его и похоронили.

Взрывной волной сорвало дюралевую обшивку над бензобаком и завернуло против потока воздуха на мою кабину. Разворочен правый борт фюзеляжа у кабины стрелка. С трудом потушили парашют. Оказалось, он горит, как ватный фитиль: вроде бы и хорошо затушили, а ветерок дохнул – и снова курится. Тело Сычева завернули в шелк и захоронили в поле рядом с самолетом. Через несколько дней на место вынужденной посадки самолета прибыли механик Щедрое и моторист Багдасарян. С помощью местных властей и жителей они перезахоронили останки славного воздушного стрелка со всеми воинскими почестями на площади в Нижних Серогозах.

В последующих боях я бился с врагом

и за себя и за своего боевого друга. Воздушные стрелки полка тоже с удвоенной силой били врага за гибель комсомольца Ивана Михайловича Сычева. Его имя навсегда вписано в боевую историю части. Для многих летчиков полка памятны днепровские переправы. Незадолго перед моим полетом на Большую Лепетиху примерно такая же история, как у меня, произошла у Алексея Будяка и его воздушного стрелка Виктора Щербакова. Осколок зенитного снаряда пробил масляный бак, пришлось срочно садиться. Хорошо, что летчик смог дотянуть до своей территории. Но вся местность вокруг была изрыта окопами и траншеями, ни одной удобной площадки. В довершение всего самолет при посадке попал…. в противотанковый ров. От сильного удара образовалась трещина, фюзеляж по кабину стрелка и шасси отлетели в сторону, бензобак деформировался и лопнул. От машины осталась одна кабина летчика, стрелок оказался выброшенным на землю. Очнувшись от удара, Щербаков поспешил на помощь летчику, кабину которого заклинило. А самолет уже горел. Экипаж еле спасся. Будяк и Щербаков добрались в полк, оба контуженные, с повреждениями на теле. Об этом экипаже и его трагической судьбе рассказ еще впереди. Через день после вылета на разведку переправы у Большей Лепетихи я снова ушел на задание в паре с Юрием Кошманом. Предстояло разведать, чем занимается противник на никопольском плацдарме. День выдался на удивление ясный и солнечный. Перед нами предстала такая картина: гитлеровцы вылезли из укрытия и двинулись к Днепру. У переправ скопилось множество машин и боевой техники. В то же время населенные пункты на пути нашего маршрута опустели. Я медлил с передачей по радио сообщения о бегстве фашистов с плацдарма, потому что никак не мог понять, почему противник решился на такое в совершеннейшую распутицу.

– Смотрите, как бегут! – раздался в наушниках ликующий голос Юры.

– Похоже, – подтвердил я.

Набрав высоту, связался по радио с командным пунктом и сообщил разведданные. Возвращаясь на аэродром, еще с воздуха мы увидели, что там царит необычайное оживление. Весть об отступлении противника, решившего отвести свои войска на правый берег Днепра, всех взволновала. Прямо на старт, где наши самолеты заправляли горючим и боеприпасами, на По-2 прилетел командир дивизии полковник Чумаченко.

– Ну-ка повтори, Пальмов, что видел?

Я снова повторил свой доклад. Выслушав его, Чумаченко быстро уехал на полковой КП. А мы опять ушли в воздух. Теперь нельзя терять ни минуты! Надо бить и бить гитлеровцев, чтобы как можно меньше их переправилось на Правобережье.

В тот день мы с Кошманом сделали три вылета, по нескольку раз вылетали и другие экипажи. Боеприпасы были израсходованы до последнего патрона и снаряда. Только к вечеру аэродром стал затихать. Авиаторы были довольны этим напряженным днем. За ужином подполковник Смыков передал всему личному составу благодарность командующего 8-й воздушной армией генерала Т. Т. Хрюкина и сообщил причину поспешного отхода противника с плацдарма. Оказалось, что 3-й Украинский фронт, наступая севернее Никополя, создал реальную угрозу отрезать, его вместе с левобережным выступом. Захватчики, как говорится, собравшись по шерсть, сами возвращались стрижеными: расчет вражеского командования на удар в сторону Крыма провалился.

– Назавтра – готовность с рассветом, – заключил командир полка. – Из-за распутицы все аэродромы воздушной армии бездействуют. У нас лучшее положение. Поэтому на нас и надежда.

На другой день полк поработал на славу. «Старики» и молодежь штурмовали переправы через Днепр, налетали на отступавшие колонны немецко-фашистских войск, помогали наземным частям сбивать арьергарды противника, которые прикрывали поспешный отход основных сил. В одном из вылетов, когда мы находились над полноводной украинской рекой, кто-то из летчиков, нажав кнопку передатчика, среди напряженной тишины вдруг запел:

Ой Днипро, Днипро, ты широк, могуч, Над тобой летят… штурмовики.

Неожиданная замена слова была так кстати, прозвучала так вдохновляюще, что, поддавшись настроению, я команду «В атаку-у!» тоже подал нараспев, протяжно. После вылета я спросил летчика Алексея Будяка, не он ли пел о Днепре – голос показался его.

– Ни, мабуть, нэ я… – еще не зная, как воспримет командир сольное выступление, ответил Алексей. А сам широко улыбнулся, довольный и вылетом, и тем, что гоним врага с днепровских круч.