Штурмовики
Шрифт:
Он мне нарисовал. Я туда подлетаю, к этой деревне – никого нет. Дальше… потом увидела тоже село, солдаты ведут коней. Села. Говорю:
– Пархоменко надо вручить из штаба фронта пакет.
Он как заорёт на меня сплошным матом:
– Сидят там, трам-тарарам, в штабе фронта!!!..
Наверное, солдат, который вёл меня, доложил, что посыльный из штаба фронта на самолёте. Тот начал материться, кричать. Я говорю:
– Я из штаба фронта, я вам привезла пакет…
Из планшета достаю, отдаю ему.
– А чего ты так пищишь, как баба?!
Ой, с этим Пархоменко… три раза я к нему летала.
Очень страшные полёты были.
Потом Гречко разыскивала тоже. Булкин посылал меня в самое пекло.
А у Пархоменко… третий раз, по-моему – даже мотор замёрз, пока он мне нотацию читал. Ужасный матерщинник. И всё слушать приходилось.
Очень сильный мороз был. Самолёт стоял один-одинёшенек, пока я выслушивала эти тирады, и мотор потом не завёлся. Я опять побежала:
– Товарищ начальник корпуса, дайте мне солдата, чтобы дёрнул винт, завести мотор, у меня он не заводится!
Опять мат сплошной. Дал солдата. Но мотор – промёрз. А они – отступают!
– Жги свою птаху, она нас только демаскирует!
Я говорю:
– Не буду жечь птаху, дайте мне солдата, я сейчас солью масло, попрошу в печке нагреть, и потом горячее назад залью!
Он орёт:
– Жги – и всё!!!
Короче, у меня ничего не получилось. Опять к нему:
– Дайте мне коня и верёвку, чтобы тащил самолёт!
Дал мне двух солдат, выделил… нашли верёвку, привязала я её к самолёту. И – держу за крыло, потому что на ухабах он вот-вот разломится. Потом где-то остановились – я его попросила сообщить в штаб фронта, что мне нужен техник и запчасти… а у него хоть и было радио, но связи не было.
Короче говоря, никто ко мне не прилетел, но я обошлась и без помощника. Солдаты два раза нагревали масло в печке (у женщины дома попросили), заливали, сливали, два раза прогрели мотор, и только потом он запустился – и я улетела.
Господи боже мой! Потом – к Гречко… тоже кавалерийский корпус… а Булкин меня всё посылает и посылает, я уже совсем измоталась. 130 боевых вылетов у меня. И потом уже ему сказала:
– Я у вас больше служить не буду!
Он так разъярился!
– У вас 130 боевых вылетов на «У-2»?
– Да.
– Что тогда считалось «боевым вылетом»?
– Полёт на розыски. Конников разыскивала, когда наши отступали или наступали, как они на марше, куда они движутся. Попробуй на «У-2»! Надо садиться, спрашивать их: «Куда вы идёте?» Вообще, был кавардак. 1941 год – это очень страшные ощущения. Упаднические. Отступаем и отступаем. Тогда ещё появились большие машины – там новое оружие, «Катюши». Ну, вот эти эрэсы, реактивные снаряды. Фашист – сразу остановился! А мне сказали опять:
– Найдите!
Такие полёты были ужасные, но я нашла эти установки. Гречко – учтивый такой. Говорит:
– Снимите комбинезон, вы вся мокрая, я вас покормлю, напою чаем…
Я говорю:
– Мне надо улетать.
– Нет, – говорит, – в мокром комбинезоне и не думайте!
А потом штаб фронта за такие полёты – даже без Булкина, без командира эскадрильи – меня наградил в конце 1941 года орденом Красного Знамени. Нистаревичу
У меня старший брат занимал большую должность, Василий Александрович. Был депутатом, его в 1937 году арестовали. И – строить Норильск. Более-менее грамотный – взяли в контору. Васе повезло. Его два или даже три раза в Москву с какими-то экономическими планами самолётом привозили. А на Арбате жили его жена и сын. Напротив театра Вахтангова. Такие квартиры! А его под конвоем привозили на Маяковскую площадь в гостиницу всё время с солдатами. Возили в Госплан, утверждать всё, что надо. Там и телефон был в номере, но солдат всё время был с ним, не разрешал даже жене позвонить. Так ни разу он и не позвонил. И переписки не было: «без права переписки».
– Вас же из-за этого отчислили из училища?
– Да. Из Ульяновского. Стали копать всю подноготную, рылись в каждой биографии. А у меня – пять братьев. Обо всех же не напишешь…
– Вы знали о том, что он арестован?
– Знала, просто не писала. Стала поумней, помалкивала в тряпочку. Просто не говорила об этом.
– Кормили хорошо?
– Хорошо, но не всегда попадаешь к обеду. Потом стали давать свёрток, там бутерброды…
А весной 1942 года меня сожгли под Узюмом на «По-2». Я помню – была молодая зелень… летела в 9-ю армию с приказом штаба фронта об отступлении. Небольшой лесок на горе – и там стоял штаб. Потом выскочила на возвышенность – там поля. А справа лес и впереди лес – это как бы берег Северского Донца. [Показывает.] Я – на эту поляну… взглянула – наши «ишачки» дерутся вверху, «И-16». И они побеждают. Смотрю, один «109-й» бабахнулся. Я засмотрелась. И тут чувствую – по мне стреляют! И – проскочили два немецких истребителя. Меня лупят! Надо выскочить! Самолёт загорелся. А они всё заходят и заходят: по мне лупят! Самолёт потом ткнулся носом – я выскочила, побежала. Чувствую – стреляют почти по ногам… я упала. Как они улетят – я бегу к лесу… почему-то голову прятала… лежат прошлогодние кукурузные палки, и я под те палки почему-то голову совала, а ноги, руки – в стороны, чтобы они подумали, что меня убили и не стали стрелять… а потом опять дальше бегу к лесу. Слава богу, я добежала – и они улетели. Это было 20 мая 1942 года.
Пакет – у меня здесь. Куда идти? Пошла по берегу: где-то внизу должен быть штаб. Смотрю – солдат на большую катушку сматывает провод, который поверху по веткам тянется. Думаю: он меня и приведёт куда надо.
– Ребята, а где штаб?
– Какой тебе штаб? Он давно эвакуировался, все уехали.
– Куда?
Ну, что солдаты знают? Они сматывают катушку. Я – обратно, выбежала на дорогу. Едет грузовая машина, полуторка. Я встала. Он взял, объехал меня – дальше опять стою. Пробегу немножко вперёд – опять стою. Опять машина едет. Опять мимо. А потом достала «наган» – и давай по скатам стрелять! Оттуда выбегает ко мне здоровый парень с орденом, капитан. Схватил за руки, у меня наган выхватил.